Объяснить это было невозможно. Гораздо проще по-быстрому подправить мамино намерение отбирать видео для показа. Если она очень-очень захочет заниматься чем-нибудь другим, ей будет не до роликов.
И снова призрачная рука выстрелила вперед.
От такого можно было только сбежать. Закрыться на задвижку в своей комнате, схватить гитару, отгородиться ритмом. Все быстрее, все громче, чтобы не слушать, как стучит сердце, а мама — в дверь. Чтобы успокоиться, чтобы восстановить дыхание. Чтобы забыть о Той, кто всегда рядом. Кто ждет, чтобы она оступилась, обнаружила себя.
Не дождется.
Лера вышла из комнаты, только когда мама ушла. Герман уже завтракал, просматривая что-то на телефоне. Лера села на свое место. Какао остыло, пирог больше не соблазнял. Скоро, очень скоро мама увидит этот чертов ролик. И будет снова плакать, как тогда, когда семиклассники швырялись в Германа камнями.
— Гера!? Ты можешь удалить ролик Войцеховской со школьного сайта?
К Лере поплыло его недоумение, хотя брат даже не поднял голову.
— Ролик Мюмлы. Помнишь, нам Федор показывал?
— Могу.
— Удалишь?
Равнодушие.
— Нет.
Лера швырнула на стол чайную ложечку. Непрошибаемое спокойствие Германа раздражало. Перекинуть бы ему пригоршню своей тревоги, чтобы тут же помчался удалять ролик, забыв и про какао, и про ленту.
— Почему? Мне очень надо.
— Нет смысла. Она его тут же зальет обратно. Хочешь удалить ролик, попроси Войцеховскую. Она тебе не откажет.
Над Германом поплыли персиковые нити. Лера фыркнула. Надо же. Кто бы мог подумать, что Герман умеет шутить.
Мама вернулась поздно. Лера снова закрылась у себя. Она не хотела разговаривать о том, что было в школе. Но, главное, она не хотела видеть, что мама чувствует на самом деле.
Воскресенье — самый лучший день недели — явно не удался.
Идти в школу в понедельник было страшно. Не так страшно, как обычно, а гораздо страшнее. Раньше все было привычно. Учеба — дерьмо, учителя — зануды, она — изгой, Герман — ярмо на шее. Милая, приятная, комфортная жизнь. Потому что знакомая. А что теперь? По ее следу идет чудовище, от которого нет спасения. Кошмар, который невозможно принять разумом. Древний сказочный монстр — да кто сейчас поверит в эту чушь?
Клетки дивана в красных каплях… волосы на полу… Каштановые, светлые, русые…
Каштановые.
Светлые.
Русые.
— Лера, ты идешь?
Зеленый сигнал светофора уже мигал. Герман, нетерпеливо приплясывая, стоял на зебре.
— Ты веришь в монстров, Гер?
— Монстров не существует.
— А если я его видела?
— Тебе показалось. Монстров не бывает.
Ни тени сомнения в карих глазах. Ни одной нити удивления в эмоциях. Что бы он сказал, если бы оказался с ними в той комнате?
Да то же самое. Если ты видишь то, чего нет, значит, твои глаза врут. Не врут только факты.
Монстров не бывает. Тебе показалось.
Как хотелось в это верить. Такая знакомая дорога, супермаркет, фонтан. Герман подбирает очередной камушек (что он будет делать, когда они закончатся, хороший вопрос). Это успокаивало. Делало мир нормальным и правильным. Таким, каким он должен быть. Теперь они пройдут между домами, выйдут к детской площадке, там будет тусоваться Войцеховская, которая опять начнет к ним цепляться. Сейчас от этой мысли было даже радостно. Потому что было понятно, как с этим справляться.
Они тусовались на обычном месте. Войцеховская сидела на скамейке, Задорин рядом с ней. Тимченко и Грибанов торчали за спинкой. Еще двое парней из параллельного класса — Лера не помнила, как их зовут — ржали над чем-то, заглядывая Войцеховской через плечо.
Удивительно, как приятно было их видеть.
Как приятно было испытывать простую человеческую ненависть.
Задорин увидел их первым. Встал, засунул руки в карманы. Заулыбался. Улыбка делала его красивое лицо таким уродливым. Или дело было в грязно-желтой злобе, поросячьем самодовольстве, предвкушении быстрой потехи, что роились над его головой как кучка навозных мух?
Лера с удовольствием вспомнила ледышку, которой запустила в него в последний раз. Вот это она была бы рада повторить.
— Эй, Смирнов, а ты-
— Отвали от них, — резко сказала Войцеховская.
Вокруг Задорина засияло удивление.
— Надь, ты чего?
Войцеховская подняла глаза от телефона, скривилась
— Да пусть валят. Достали уже.
Она могла обмануть кого угодно, но только не Леру. Как и вчера, Войцеховскую терзал страх. Только сегодня к страху примешивалась решимость, желание удержаться. Оно было сильнее, чем у Леры, сверкало как кристалл среди зарослей паники.
— Ну чего встала, Смирнова? Топай в школу, а то опоздаешь. Мамочка будет ругать.
— Удали ролик.
— Чего? Какой ролик?
Задорин заржал.
— Она про Мюмлу, Надь.
Раздражение Войцеховской метнулось в сторону Задорина. Но он — вот идиот — ничего не заметил.
— Удали этот ролик. Пожалуйста.
На одну секунду Войцеховская заколебалась. Промелькнуло бледное сочувствие… Или это только показалось Лере?
— Отвали, Смирнова. Такое нельзя удалять. У меня пятьсот двадцать восемь лайков. Не хочешь тоже лайкнуть?
И правда, почему бы нет. У Мюмлы получился не такой уж плохой ролик. Он точно был лучше, чем остальные. В нем была оригинальность. Германа жалко, и маму тоже, но он действительно бывает неадекватен. Разве это не правда? Маме давно пора это признать. У Войцеховской талант, она далеко пойдет…
Краешком глаза Лера уловила движение призрачных рук Войцеховской, которые искусно вплетали в ее эмоции восхищение.
— ТЫ ЧЕГО ТВОРИШЬ???
Войцеховская сидела, не шевелясь, сжимая в руках ненужный сейчас телефон. Она даже не слышала Леру — вся была поглощена тем, что творили ее вторые руки.
Лера выхватила у нее телефон, швырнула его в сугроб. Войцеховская заморгала. Где-то в глубине голубых глаз забрезжило осознание.
— Быстро достала! — заорал кто-то.
Леру толкнули в бок, она рухнула в сугроб вслед за телефоном. Кулак Грибанова у ее носа, ярость пламенеет вокруг его неандертальской физиономии. Поделиться с ним страхом… посмотреть, как он задрожит словно кролик… может, спрячется под скамейку… или за спину Войцеховской.
Лицо Грибанова пошло серыми пятнами, толстые губы задрожали…
НЕТ! Я НЕ ДОЛЖНА! ПРЕКРАТИ НЕМЕДЛЕННО!
Лера повалилась лицом в ледяной снег.
Когда она подняла голову, рядом был только Герман.
— Что с тобой?
— Все нормально.
— Ты так долго лежала. Я уже собрался звонить на сто двенадцать.
— Я в порядке.
Лера встала. Бок болел после удара Грибанова, лицо горело после снега. Бедный Герман. Вот уж неожиданное отклонение от графика.
— Идем? Урок начнется через семь минут.
— Идем, — кивнула Лера. — Спасибо, что не ушел, как в прошлый раз.
— Я не должен тебя бросать никогда и нигде.
— Спасибо…
От его неожиданного признания слезы навернулись на глаза.
— Так мама сказала.
Ну почему, почему он никогда не может заткнуться вовремя?
Это был самый ужасный день в жизни. Леру физически трясло. Она не могла ходить, разговаривать, смотреть по сторонам. Она могла только сидеть, уткнувшись лбом в парту, закрыв уши руками, чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Вокруг были тонны эмоций. Она не видела лиц, не слышала голосов. Только чувства. Огорчения, обиды, страсти, страхи, насмешки, злость, симпатия, ненависть, любовь, все на свете. Она слепла от ярких цветов, глохла от шепота. Измени… ты можешь… ты повелеваешь миром…
Пусть Наиля поставит тебе пять вместо тройки…
Пусть Рыжкова подарит свой крутой серебряный браслет…
Пусть Задорин при всех извинится перед Германом…
Пусть Лариса похвалит твое сочинение так, чтобы все лопнули от зависти…
Пусть все лопнут от зависти… от желания дружить с тобой… от желания любить тебя…