Тут капитан не на шутку разгневался и, объявив ветру войну, принял решение не столь мудрое, сколько смелое: идти вперед назло ему, прямо в зубы. Он объявил, что больше бросать якорь не намерен, пока у него есть еще хоть один лоскут от паруса, и он отошел от берега и так решительно переменил галс, что еще до наступления темноты, хотя и казалось, что вперед он не подвигается, потерял землю из вида. К вечеру, выражаясь его языком, ветер стал свежеть и так рассвежелся, что к десяти часам превратился в настоящий ураган. Капитан, считая, что отошел на безопасное расстояние, опять стал поворачивать к берегу Англии, а ветер, уступив ему всего один пункт, стал дуть с такой силой, что корабль начал делать по восемь узлов и так несся весь тот день и бурную ночь. Я опять был обречен на одиночество, ибо моих женщин опять свалила морская болезнь, а капитан был занят на палубе.
То, что я провел целый день один и не с кем было перекинуться словом, не пошло на пользу моему душевному состоянию, и я еще подпортил его разговором на сон грядущий с капитаном: горькие жалобы на свою судьбу и заверения, что терпения у него больше, чем у Иова, он перемежал частыми обращениями к помощнику (сейчас это был некто Моррисон), у которого каждую четверть часа требовал сведений насчет ветра, целости корабля и прочих навигационных премудростей. Обращения эти были так часты и звучали так озабоченно, что я понял: положение наше опасное, и это сильно встревожило бы человека, либо не испытавшего, что значит умирать, либо не знающего, что значат душевные муки. И дорогие мне жена и дочь должны мне простить, если то, что не казалось мне таким уж страшным для меня самого, не сильно пугало меня, когда я думал и о них; а я не раз думал, что обе они слишком добры, слишком мягки, чтобы можно было спокойно оставить их на попечение чужого человека.
Так могу ли я сказать, что страха у меня не было? Нет, читатель, я боялся за тебя, чтобы ты не оказался лишен того удовольствия, какое сейчас получаешь.
От всех этих страхов нас освободил в шесть часов утра мистер Моррисон: он прибыл с известием, что безусловно видел землю, и очень близко. Дальше чем за полмили он ничего не видел из-за туманной погоды. Эта земля, по его словам, – мыс Беррихед, который с одной стороны замыкает бухту Торбей. Капитан, весьма удивленный этой новостью, поскольку ему не верилось, что он так близко от суши, накинул халат и, не заботясь о другой одежде, побежал на палубу, приговаривая, что если это правда, так он ему свою мать отдаст в горничные, а это была угроза, которую скоро пришлось бы выполнить, ибо через полчаса он вернулся в каюту и предложил мне порадоваться тому, что мы спокойно стоим на якоре в бухте.
Воскресенье, июля 26. Теперь картина на корабле стала резко меняться: известие, что мы чуть не потеряли парус с бизань-мачты и что добыли на берегу отличной сметаны, свежего хлеба и масла, вылечило и подбодрило наших дам, и мы все превесело уселись завтракать.
Но как ни приятна могла оказаться здешняя стоянка, нам всем хотелось, чтобы она длилась недолго. Я решил сразу отправить слугу в деревню, купить в подарок моим друзьям сидру в местечке под названием Саутем и еще бочку с собой в Лиссабон, ибо мне думается, что здешний сидр намного вкуснее того, какой изготовляют в Херифордшире. Я купил три бочки за пять фунтов и десять шиллингов, и все это не стоило бы и поминать, но я считал, что это может пригодиться честному фермеру, который мне его продал, и о котором среди местных дворян ходит самая добрая слава, и читателю, который, не зная, как о себе позаботиться, глотает за более высокую цену сок мидлсекской редьки вместо vinum Pomonae,[87] которое мистер Джайлз Леверанс из Чизхерста, что близ Дартмута в Девоне, рассылает двойными бочками по сорок шиллингов штука в любую часть света. Если бы ветер переменился неожиданно, пропал бы мой сидр, пока лодочник, по обычаю, торговался о цене за провоз. Он запросил пять шиллингов, чтобы отвезти моего слугу на берег, за полторы мили, и еще четыре шиллинга, если будет ждать его и привезет обратно. В этом я усмотрел такую нестерпимую наглость, что велел немедленно и без разговоров прогнать его с корабля. Мало есть неудобств, которых я не предпочел бы тому, чтобы удовлетворить дерзкие требования этих негодяев ценою собственного моего негодования, предметом коего являются не только они, но скорее те, кто поощряет их ради мелкого удобства. Но об этом я уже много писал. А поэтому закончу, рассказав, как этот малый простился с нашим кораблем: заявил, что где угодно его узнает и не отойдет от берега, чтобы помочь ему, какая бы беда с ним ни стряслась.
Многих моих читателей несомненно удивит, что когда мы стояли на якоре в миле или двух от города, даже в самую тихую погоду, мы часто оставались без свежей провизии и зелени и прочих сухопутных благ, как будто от земли нас отделяла сотня миль. И это притом, что на виду у нас бывало множество лодок, чьи владельцы зарабатывали на жизнь, перевозя людей туда и обратно, и в любое время их можно было призвать на помощь, и у капитана была собственная небольшая шлюпка и матросы, всегда готовые сесть на весла.
Это я, впрочем, уже отчасти объяснил излишней алчностью людей, которые запрашивали намного больше того, что стоит их труд. Что же до пользы от капитанской шлюпки, тут надобно кое-что добавить, так как это осветит некоторые безобразия, требующие внимания наших законодателей, ибо они касаются самой ценной части королевских подданных, – тех, чьими силами осуществляется торговля нации.
Напомню: наш капитан был отличный, многоопытный моряк, более тридцати лет командовал судами, и часть этого времени, как уже было рассказано, – капером; он отличался великой храбростью в поведении и столь же успешно развил в себе глубокое отвращение к тому, чтобы посылать свою шлюпку на берег, когда ветер задерживал нас в какой-нибудь гавани. Отвращение это родилось не из страха, что частое использование пойдет во вред шлюпке, а было порождено опытом, говорившим, что куда легче послать матросов на берег, нежели потом загнать их обратно в шлюпку. Пока они находились на корабле, они признавали в нем хозяина, но не допускали, чтобы власть его простиралась на берег, где каждый, едва ступив на землю, становился sui juris[88] и воображал, что волен воротиться когда вздумается. И дело тут не в той радости, какую доставляют свежий воздух и зеленые поля на суше. Каждый из них предпочел бы свой корабль и свой гамак всем ароматам счастливой Аравии;[89] но, на их беду, во всех морских портах Англии имеются дома, самое существование которых зиждется на обеспечении рыцарей бушлата некоторыми развлечениями. С этой целью там всегда держат изрядный запас горячительных напитков, которые сразу наполняют сердце радостью, изгоняют все тревожные, да и все прочие мысли и подсказывают песни бодрости и благодарения за многие удивительные блага, которыми так богата моряцкая жизнь.
89
Филдинг наверняка помнил следующее место из «Правдивой истории» Лукиана: «…удивительный ветер, сладкий и благоухающий, какой, по словам историка Геродота, веет в счастливой Аравии». Он мог опираться и на первоисточник: «…вся земля Аравийская благоухает божественным ароматом» (Геродот. История, III, 113).