Если мне возразят (а возразить мне всего удобнее там, где я сейчас пишу,[9] ибо нигде фанатизм не расцвел так пышно), что целые нации безоговорочно верили в такие абсурды, я отвечу: это неправда. Они ничего не понимали в этих делах, а воображали, что понимают очень много. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что папа римский и его кардиналы взялись бы проповедовать любую из христианских ересей, чьи догмы диаметрально противоположны их собственной, все доктрины Зороастра, Конфуция и Магомета,[10] притом не только с известным успехом, но так, что ни один католик на тысячу и не заподозрил бы, что переменил свою веру.
Что может побудить человека сесть и написать на листе бумаги перечень глупых, бессмысленных, неправдоподобных выдумок, это было бы очень трудно решить, если бы тут же не возникал ответ: Тщеславие. Тщеславная уверенность, что ты знаешь больше других, вот, не считая, пожалуй, голода, единственное, что заставляет нас писать или, во всяком случае, публиковать; так почему бы «писателю-путешественнику» не загореться славой человека, который видел такое, чего никогда не видел и никогда не увидит никто другой? Вот истинный источник диковинного в речах и писаниях, а порой, думается, и в поступках людей. Есть и другая погрешность, противоположная этой, в которую порой впадают писатели: вместо того чтобы заполнять страницы чудовищами, каких никто не видел, и приключениями, которые просто не могли с ними случиться, они тратят бумагу и время, рассказывая о событиях и фактах до того обычных, что и запоминать их ни к чему, разве что они имели честь произойти с автором, которому ничто из произошедшего с ним не кажется мелким. Такому писателю собственные поступки представляются до того значительными, что он, вероятно, почел бы себя виновным в неточности, если бы в своем дневнике опустил хоть малейший пустяк. Был бы факт достоверным, и о нем следует упомянуть, независимо от того, может ли он порадовать или удивить читателя, развлечь его или научить чему-нибудь полезному.
Я видел в театре одну пьесу[11] (если не ошибаюсь, произведение миссис Бен или миссис Сентливр), в которой этот порок ловко выставлен на посмешище. Некоему педанту и невежде, не знаю по какой причине, поручено надзирать за юным лордом во время их путешествия, и он отправляется с милордом за границу, дабы показать ему свет, о котором и сам не имеет понятия. Перед отъездом из одного города он велит подать ему дневник, чтобы записать, как превосходны здесь были вина и табак, и еще столь же важные сведения, которые он и намерен, вернувшись домой, привести в своем рассказе. Юмор, сказать по правде, использован здесь с избытком; и все же его не намного больше, чем можно найти у писателей, которые ни словом не упоминают о своем намерении прибегать к юмору.[12]
Либо к одному, либо к другому из этих видов принадлежат горы книг, проходящих под названием путешествий посуху и по морю, приключений, жизнеописаний, мемуаров, историй и проч., иные из которых один писатель преподносит публике в нескольких томах, а другие силами расчетливых книгопродавцев собираются в увесистые фолио и выпускаются под их именами, словно это и впрямь их путешествия; таким образом нечестно присваиваются чужие заслуги.[13]
В нижеследующем повествовании мы старались избегать обоих этих пороков, и, что бы ни утверждали невежественные, малограмотные и неумелые критики, никогда не путешествовавшие ни в книгах, ни на корабле, я торжественно заявляю, что, по моему непредвзятому мнению, меньше отступаю от правды, нежели любой другой путешественник, за исключением, может быть, только милорда Энсона.[14] Кое-какие красоты простительны любому историку; ведь мы не должны воображать, что речи у Ливия, Саллюстия или Фукидида произносились теми же словами, в каких мы нынче их читаем. Достаточно того, что каждый факт опирается на правду, а это, уверяю вас, относится и к нижеследующим страницам; а раз это так, хороший критик и не подумает упрекнуть автора за всяческие украшения слога или даже сюжета, он скорее пожалел бы, если бы автор не прибегнул к ним, коль скоро во время чтения не получил бы всего удовольствия, на какое мог рассчитывать.
Опять же, если в этом дневнике обнаружатся совсем уже пустяковые случаи, а это, я думаю, если и будет происходить, то редко, беспристрастный читатель легко уловит, что введен этот случай не потому, что интересен сам по себе, но ради каких-нибудь наблюдений или мыслей, естественно из него вытекающих, и если сам он не развлечет читателя, то чему-нибудь его научит либо чем-нибудь осведомит публику; и я если задумаю приправить такие сведения или знания шуткой и смехом, то меня осудит за это только скучнейший малый; но если так и будет, уверен, что могу привести себе в оправдание не одну цитату из Горация.
И вот, сделав, таким образом, попытку отвести некоторые нарекания, коим может подвергнуться человек, не наделенный даром прозрения или не опасающийся, что его зачислят в волшебники, я мог бы теперь заняться более приятным делом, – похвалой самой работе, о которой мог был наговорить уйму хорошего; но задача эта так привлекательна, что я целиком предоставляю ее читателю; и это – единственное, чего я жду от него. За такую умеренность он должен мне быть благодарен, если сравнит ее с поведением авторов, которые часто заполняют целый лист хвалами самим себе и подписывают либо своим именем, либо чужим, вымышленным.[15] Впрочем, один намек я должен дать благосклонному читателю, именно: если он не найдет в этой книге ничего занятного, пусть помнит, какую общественную пользу она принесет. Если развлечение, как заметил мистер Ричардсон, в романе всего лишь второстепенное качество, с чем, мне кажется, согласен и мистер Аддисон, ставя на первое место кондитера;[16] если это, повторяю, правильно относительно чистого вымысла, конечно же, таковым можно это считать и в отношении работы, основанной, как моя, на правде и в которой столь важную роль играют наблюдения гражданина.
Но, возможно, я услышу от какого-нибудь исключительно мрачного критика, что мое тщеславие, как видно, затмило мой разум, если могло так польстить мне, что я ожидал с его стороны замечаний, будто увидел что-нибудь в излишне серьезном свете или научил чему-нибудь полезному публику и ее наставников. Я отвечу с великим человеком, которого только что цитировал, что цель моя – преподать полезное под маской развлечения[17] и, подобно революции в «Репетиции»,[18] произвести полный переворот в законах, управляющих нашими морскими делами; а это начинание не скажу чтобы более скромное, но, конечно, более выполнимое, чем облагородить целый народ, нагрузив сюжет нравами более низменными, чем царят среди него сейчас.
Введение
В начале августа 1753 года, когда я уже почти год принимал лекарство герцога Портленда,[19] как его называют, и когда под его воздействием исчезли симптомы затяжной неясной подагры, мистер Рэнби,[20] королевский хирург и лучший, как мне кажется, советчик во всех областях медицинской профессии, рекомендовал мне немедленно отправиться в Бат. В тот же вечер я написал письмо к миссис Бауден, и та встречной почтой сообщила мне, что сняла для меня квартиру и уплатила за месяц вперед.
10
Здесь названы основатели религий зороастризма и ислама, а также официальной идеологии Китая – конфуцианства.
11
Филдинг имеет в виду Тиклтекста из комедии «Притворные куртизаны, или Ночная интрига» (1679) Афры Бен (1640–1689). В своей «Шамеле» он дал это имя пастору, горячо рекомендующему коллеге «Памелу» С. Ричардсона.
12
Сказанное в первую очередь относится к самому Филдингу: мастер форсированного смеха в бурлесках, он превосходно владел и теми «негромкими» комическими средствами, которые мы традиционно называем английским чувством юмора. Филдинг проницательно высказался о невозможности адекватно передать на других языках смысл слова «humour» (об этом писал Н. Карамзин в «Письмах русского путешественника»).
13
Войны первой половины века и интенсивная торговля определили интерес к литературе о путешествиях, какого Англия не знала со времен Шекспира. Филдинг может иметь в виду следующие издания: «Собрание путешествий по морю и посуху» под редакцией Дж. Черчилля (тт. 1–4, 1704; тт. 5–6, 1732); «Полное собрание путешествий по морю и посуху» под редакцией Дж. Харриса (тт. 1–2, 1705), переизданное Дж. Кэмблом в исправленной и расширенной редакции в 1744–1748 (два тома); и наконец, «Новое всеобъемлющее собрание путешествий по морю и посуху» под редакцией Т. Эстли (т. 1–4, 1745).
14
«Кругосветное путешествие лорда Дж. Энсона», написанное судовым священником Р. Уолтером, вышло в свет в 1748 г. и заслужило такой отзыв в «Журнале Джентльмена»: «Никакое другое путешествие не было написано более благородным образом и столь правдиво» (Д).
15
Филдинг намекает на предисловие к ричардсоновской «Памеле», написанное от имени издателя.
16
Вероятно, намек на Э 85 аддисоновского «Зрителя»: «Однажды под рождественским пирогом я наткнулся на страничку из Бакстера [речь идет о богослове Ричарде Бакстере (1615–1691). – В. Xаритонов.]. Случайно ли она попалась под руку кондитеру, или он проказливо подсунул ее, дабы уберечь это суеверное блюдо, – не ведаю, но, прочитав страницу, я настолько проникся благочестием автора, что купил всю книгу целиком»
17
Эту мысль Филдинг-просветитель высказывал неоднократно, выделяя в ней то одну, то другую сторону, – например, в «Джонатане Уайлде»: «…наша повесть ставит себе целью не только развлекать… но и поучать» (см. с. 202). Полемикой с Ричардсоном («великий человек») отмечен весь творческий путь Филдинга: в заключительной фразе этого абзаца слышно не остывшее со временем раздражение против «Памелы».
18
Два героя этой пьесы (см. коммент. к С. 119), вынув шпаги и усевшись на стулья, производят смену кабинета.
19
Рекомендованное герцогом Портлендским средство от подагры составлялось из мелко растертых корешков. Его рецепт восходит к рекомендациям Галена.
20
Филдинг сменил несколько врачей, услугами лейб-медика Джона Рэнби (1703? – 1773) он пользовался последние полтора года.