Таков метод. Мир, видимый через человека, а не мир и человек, на которых сверху смотрел писатель-созерцатель, сидящий на некоем троне выше всех людских страстей и жизней. Время требует от нас отказаться полностью от «объективизма», от попыток быть «объективным». Такая позиция сейчас — предательство. Предательство по отношению к человечеству, а значит, и к литературе. Не над борьбой, а в рядах и явно откровенно на одной стороне должен быть писатель.
Когда против всего человечества пущено в ход любое оружие, только великая страстность борца может сделать писателя любимым теми, кто умирает за будущее земли. Для нас сейчас и долго еще лучшим критиком и тем, к кому обращаться должны, будет и есть человек, который борется.
4 сентября 1942 г.
Врач-киевлянин. Последнее время был в Перемышле. Жена — медсестра. В Перемышле попали вместе в плен. Теперь на заводе в Колодистом. Перетянули семью из Киева: сестры, мамаша, племянники — восемь человек. Еще лекпом Виктор — тоже из плена. Еще какой-то просто пленный, будто бы родич.
Сижу. Курим табак.
— Неважный? Я раньше, знаете, флотский курил. Варил в молоке с медом.
Большой портрет Гитлера на стене.
Я:
— Весь завод обзавелся портретами.
— Да-а. Куда ни пойди, в любой угол — все смотрит. Следит. А сзади видно пламя — зарево пожара, который зажег.
10 сентября 1942 г.
Л., вернувшийся из Германии. Детали. Меню: полагается на день триста семьдесят пять граммов хлеба. Но на них живут полицаи, комендант, жена коменданта и т. д.
Утром горячая вода без сахара, чуть закрашена. Именуется «кофе». Голодный человек обычно съедает сразу весь дневной паек. В полдень — обед, так называемая «баланда» — черпак жидкости, немного крупы, нечищенных картофелин, иногда кусок брюквы. На ужин то же. Радуются, если кто-нибудь заболел, а порцию можно поделить.
Немцы, хотя всякое общение, кроме официального, строго запрещено, знают. Иногда сочувствуют. Бывает редко — тайно за спиной передадут бутерброд.
Если бы выпускали свободно, можно бы найти кое-что в яме или даже в лесу. А так получается голодное существование, особенно для тех, кто занят чисто физической работой.
Другие говорят: в баланду крошили морковную ботву.
Нашивка: голубая, на ней белым «Ost!».
Письма. Предупреждали прямо, что можно писать. Если напишете, что вас что-то не удовлетворяет, письмо отправлено не будет.
Еще меню: два раза в неделю (среда, суббота) мясное — пятьдесят граммов тушеного мяса или котлеты.
Немного гарнира. На неделю тридцать-пятьдесят граммов сахара, тридцать граммов жира.
Немцы получают больше.
Но какую бы ерунду ни давали — чистота, порядок. Все завернуто в пергамент или целлофан.
14 сентября 1942 г.
Старикан рассказывает:
— В Троянах у женщины было четыре сына. Старший и еще один исчезли в первую войну. Потом другие. Не так давно зашел к ней немец в форме. Она боялась и смотреть на него. Он на весьма плохом русском языке стал расспрашивать, были ли у нее сыновья, где они.
— Булы, та нема. Наверно, и живых нема.
— А был у вас сын Иван?
— Був. В ту войну пропал.
— Це я Иван и е!
Старуха долго не верила: немец немцем. Форма и разговор. Он был назначен комендантом в Межиречку. Недавно потребовали на фронт. Застрелился. Оставил записку, что не хочет воевать.
Старик:
— Не только наши не хотят. И нимцы тож. Вин казав, що уж пять раз був в атаках. Бильше не може. Це правда.
[Октябрь — декабрь]
25 октября 1942 г.
Все обсуждают события на станции Таужной. Позавчера вечером зашел Л. Говорит, что в эту ночь в Таужной склады с хлебом сгорели.
— Правда, я от баб слышал. Но похоже. Полицаи на ногах. Меня задержали, документы проверили.
Утром ту же новость принес старик с мельницы. Вчера на базаре только и разговоров. Рассказывают две версии.
Первая. Ночью к леснику Колодистского леса стучат.
— Кто там?
— Откройте.
— Сейчас ночь, не открою.
— Откройте, товарищ!
Удивился, выглянул — несколько человек с автоматами.
Впустил. Вошли.
— Ну, как живете, товарищ? Давайте закурим.
Лесник искать газеты.
— Не надо, курите наше.
Высыпали папиросы.
— Нам нужны лошади. У вас есть?