На с амом деле, смысл вовсе не в том, чтобы напиться. Один бокал вина, и она отхлебнула всего раз, ну два. И все же — просто знать, что он под рукой. Просто знать, что бокал еще как минимум наполовину полон. Это утешение.
После второго глотка она примет пару аспирина. Еще пара глотков, еще пара аспирина — и так она сможет прожить сегодняшний день.
В большом доме Уилмотов на Восточной Буковой улице, тут же, на внутренней стороне входной двери, можно обнаружить что-то вроде граффити. Твоя жена таскает туда-сюда наволочку с награбленным, когда замечает это: слова, нацарапанные на внутренней стороне двери. Там карандашные пометки по белой краске, имена и даты. Начиная с уровня колена, заметны темные горизонтальные штрихи, а вдоль каждого — имя и число.
«Тэбби, пять лет».
Тэбби, которой уже двенадцать, у которой боковые кантальные ритиды вокруг глаз от постоянного плача.
Или — «Питер, семь лет».
Это ты в семь лет. Крошка Питер Уилмот.
Кое— где в царапинах -"Грэйс", «шесть лет», «восемь лет», «двенадцать лет». Они поднимаются до «Грэйс, семнадцать лет». Грэйс с висячим зобом подбородочного жира и глубокими платизмальными складками на шее.
Знакомо звучит?
Никаких ассоциаций?
Карандашные пометки, гребень прилива. Годы: 1795… 1850… 1979… 2003. Древние карандаши были тонкими палочками из смеси сажи и воска, обмотанными ниткой, чтобы не пачкать руки. А до них — просто зарубки и инициалы, вырезанные по толстому дереву и белой краске двери.
Некоторые другие имена на обороте двери не опознать. Герберт, Каролина и Эдна, куча незнакомцев, которые жили здесь, росли и исчезали. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом покойники. Твои кровные узы, твоя семья, но незнакомые люди. Твое наследие. Ушедшие, но не ушедшие. Забытые, но оставшиеся здесь, чтобы быть обнаруженными.
А твоя бедная жена стоит прямо у двери, глядя на имена и даты последний разок. Ее имени среди них нет. Несчастной белой оборванной Мисти Марии, с сыпью на покрасневших руках и розовой плешью, просвечивающей сквозь волосы.
Вот вся история и традиции, которые, как она ждала, принесут ей уют. Укроют ее навеки.
Это не типично. Она не пьяница. На случай, если кто забыл — у нее большой стресс. Ей сорок один сраный год, и она теперь без мужа. Без диплома колледжа. Без настоящего опыта работы — если не считать чистку унитазов… нанизывание гирлянд из клюквы для новогодней елки Уилмотов. У нее есть только дочь и свекровь на содержании. Сейчас полдень, и у нее четыре часа на то, чтобы упаковать все ценности в доме. Начиная с серебряной посуды, с картин, с фарфора. Со всего, что они не могут доверить съемщику.
Твоя дочь, Тэбита, спускается по лестнице. Ей двенадцать лет, а она несет лишь один маленький чемоданчик и обувную коробку, перев язанную резинками. Не захватив никакой зимней одежды и обуви. Она упаковала только полдюжины летних платьев, несколько джинсов и купальник. Пару сандалий и теннисные туфли, в которые обута.
А твоя жена хватает древнюю щетинистую модель корабля с иссохшими пожелтевшими парусами и тонкими как паутина снастями, и говорит:
— Тэбби, ты же знаешь — мы не вернемся.
Тэбита пожимает плечами, стоя в парадном холле. Возражает:
— А бабуля говорит — вернемся.
Бабулей она называет Грэйс Уилмот. Ее бабушку, твою мать.
Жена, дочь и мать. Три женщины в твоей жизни.
Пихая в наволочку хлебницу из серебра с пробой, твоя жена орет:
— Грэйс!
Ни звука, кроме гудения пылесоса где-то в доме. В гостиной, а может — на террасе.
Твоя жена перетаскивает наволочку в столовую. Хватая хрустальную вазочку, твоя жена орет:
— Грэйс, нам нужно поговорить! Сейчас же!
Имя «Питер» на обороте двери карабкается до той высоты, которую помнит твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, встав на носки черных туфель на высоком каблуке. Там надпись, гласящая — «Питер, восемнадцать лет».
Другие имена, «Уэстон», «Дороти» и «Элис», тускло виднеются на двери. Затертые прикосновениями, но не закрашенные. Реликвии. Бессмертие. Наследие, которое ей предстоит бросить.
Ворочая ключом в замке чулана, твоя жена откидывает голову и орет: