Это было уже почти год назад, я, может быть, слова не так передал, но смысл верен. Замечал я и другие недостатки в духовной жизни братии Скитской. И что это действительно недостатки, я заключаю из того, что Батюшка однажды мне сказал следующее:
— Наш Скит во внешнем устройстве вполне благоустроен, а в духовном строе есть пробелы.
Видя эти недостатки, я невольно по свойственной мне немощи, осуждаю братию, хотя и чуть-чуть борюсь с осуждением, но как-то не могу равнодушно смотреть на это, ибо иногда огорчаюсь при мысли, что это у нас, у нас в Скиту!
Также недавно Батюшка говорил:
— Теперь редко с кем из монахов можно поговорить о Боге, о вечной жизни… Так… только простой, обыкновенный разговор…
Все это я пишу для того, чтобы видно было, как упало монашество, что оно мало теперь походит на монашество первых времен, что теперь и можно только спастись смирением, терпением и откровением помыслов, ибо никаких подвигов у нас нет. Это мне говорил Батюшка и объяснял ослабление монашества ослаблением и развратом жизни в миру, ибо естественно, что слабый мир и дает слабых монахов. Вот, например, я. Какой я монах, какой я послушник, я даже не похож на монаха! Не велика моя жизнь, но так как я жил с самого рождения все время в миру и притом еще в городе, то он, то есть мир, оставил на мне свою печать.
Иногда приходят минуты, когда я начинаю чуть-чуть сознавать то, что я сейчас написал…
Прошли, пролетели, промелькнули святые рождественские дни. Прошли, то есть отошли в вечность. Прошли как-то очень быстро. День летит за днем, и времени не заметно.
— Это оттого, что наши старцы, — говорил как-то Батюшка, — очень мудро распределяли время в течение каждого дня, дали каждому делу свое определенное время…
Вот уже второе Рождество, второй Новый Год встретил я здесь и провел. Только Бог и знает, доживу ли я вообще до этого времени на будущий год или уже окончу свое земное странствие. А если и доживу, то буду ли в Скиту?.. На все воля Божия, ей надо покоряться…
Недавно скончался в Москве известный своим старчествованием отец протоиерей Валентин Николаевич Амфитеатров. Когда мы сказали маме о нашем желании, мама, хотя и предполагала, но все-таки была поражена и решила съездить посоветоваться к о. Валентину. Я с ней поехал. Когда мама объяснила о. Валентину цель нашего приезда, он ответил, что теперь никому советов не дает, а в особенности о таком деле, о котором он и не может советовать. «Я никогда не был монахом, — сказал он, — как я буду советовать».
Сравнительно недавно Батюшка рассказал мне следующее:
— Хочу я, — говорил Батюшка, — рассказать вам про одного англичанина… Не знаю, занимаются ли современные англичане подобными вопросами… Так вот, однажды сидел этот англичанин и пристально глядел в окно. Вдруг он говорит:
— Теперь мне это понятно!
— Что тебе понятно? — спросила его жена, а может быть, и еще кто-либо из присутствующих.
— Теперь мне понятно, — сказал он, — как наши тела после всеобщего воскресения мертвых будут прозрачны.
— Почему же это тебе стало понятно? — спросили его.
— Вот, — отвечал он, — я гляжу на стекло и думаю. Ведь стекло прозрачно, тогда как его составные части: земля, уголь и другие — вовсе не имеют этой прозрачности. Поэтому и тело человека, обратившееся по его смерти в прах и землю, по Божию велению может восстать в ином, нетленном, светлом виде.
Недавно Батюшка рассказал мне следующее:
— Я в гимназии хорошо учился, шел первым по классу. Были у нас тогда полугодовые репетиции. Я сдал все хорошо и, приехав домой, размышлял, что я буду читать, вообще строил в своей голове различные планы, ибо свободного времени было около двух недель, с 24 декабря по 7 января. Пришел, сел за стол. Передо мной лежала бумага. Я беру перо и пишу: «Возрождение». Что такое? Какое возрождение? И начинаю писать далее: «Давно, в дни юности минувшей…А мне тогда всего было 15 лет.»
Не чудо ли это? Мне было всего 15 лет, и я написал вперед всю мою жизнь…
14–го числа от 10 до 12 Батюшка беседовал со мной. Много было сказано, не упомню всего. Но что-то святое, великое, чудное, высокое, небесное, божественное мелькнуло во время беседы в моем уме, сознании. Не дерзаю сказать, что я все понял, ибо еще слишком недуховен для понимания подобных вещей.
Беседа касалась духовной монашеской жизни, смирения, и высота смирения как бы чуть-чуть показала себя моему внутреннему человеку. Батюшка для выяснения монашеской жизни взял пример из жития святых — св. Иоанна Дамаскина. Батюшка передал уже известную мне историю отсечения и исцеления его руки. Далее Батюшка, насколько помню, в связи с предыдущим говорил:
— Этот путь унижений, смирения и терпения тяжел. Многие брались за него, решались идти им и не выдерживали. Вот и мне приходит мысль, что было бы лучше, если бы я отказался от всего этого: начальства, иеромонашества и жил бы там, в той келии.
— Ведь вы, Батюшка, не сами этого пожелали, — говорил я.
— Да ведь я оттого не отказался, что боялся, что не выдержу: «А что, если хуже будет, если я откажусь?» Да и за послушание. Только это и побудило меня принять все это. Я поступал сюда с самыми светлыми, идеальными мыслями. Пожалуй, что теперь и нет, а тогда бы я с радостью согласился, как Иоанн Дамаскин, чистить отхожие места.
Батюшка о. Анатолий не был со мною так близок, как мы с вами теперь. Я у него всего один раз пил чай. Он относился ко мне очень хорошо, но вполне понял он меня только за один месяц до смерти. Мне следующее передавала монахиня N, к которой батюшка Анатолий был очень расположен: «За месяц до смерти он мне сказал:
— Знаешь, мать, какой человек-то у нас в Скиту?! Вот с ним бы я мог тогда быть вполне единомысленным».
Не знаю чем я, грешный, мог так ему понравиться. А по смерти его мне было очень тяжело.