Затем еще происходят какие-то разговоры – полусобытия, полуоткровения, и Нина вдруг говорит:
– Ну, я больше не могу оставаться с вами. Мне пора.
Я удерживаю ее, прошу остаться.
– Нет, нет, я не могу, – отговаривается она.
– Но почему? – настаиваю я с удивлением и досадой.
– Я не могу больше. Я просто не могу, – ласково и чуть грустно отвечает она, целует меня, а я смотрю в ее великолепные глаза и думаю: «Как они светятся, Боже мой, как они светятся…»
Она медленно, оглядываясь, уходит за дверь, продолжая улыбаться мне, кивать головой.
Во мне большая и вяжущая тоска.
На вторник, 3 июля 1928 года
Такие отрывки:
Светлый служебный кабинет. За письменным столом – Бехтерев[231]. За ним – стена в картах, диаграммах. Стенные часы. Он немного грустный – какая-то résignation[232]. Я сижу около письменного стола, передаю ему какие-то бумаги. Он очень внимательно рассматривает их и меня и о чем-то долго говорит. Я не могу сейчас вспомнить темы нашей беседы: что-то об Институте, кажется, об Osty[233], об опытах. Но это наверное. Как в тумане, мелькает Л. Л. Васильев[234].
Другой кабинет – темный, массивный, красный, не служебный. За письменным столом двое: Г.В.Р. и Л.Л.В[235]. Я – напротив. Передаю им какие-то бумаги. Мне неприятно и странно, что не все бумаги попадают в их руки: часть их каким-то образом летит под стол – большая часть. Я наклоняюсь, стараюсь достать их с пола – мне все кажется, что, может быть, это моя неловкость? Но некоторые бумаги отлетают от моих пальцев, как живые, а некоторые, при вторичной передаче Г.В. и Л.Л., снова падают на пол. Мне неловко – у меня ничего не выходит. Г.В. изредка удивленно и неодобрительно посматривает на меня. У Л.Л. холодное и недружелюбно-безразличное лицо. Наконец я решаю уйти и издали кланяюсь им, возмущенно, но вежливо думаю: «Я надеюсь, вы потом поднимете эти бумаги? Они же имеют огромное значение для вас, а вовсе не для меня».
Большой зал (будто та квартира, где я провела детство, с той разницей, что посередине зала стоит деревянная установка – вроде перегородки, как на выставках картин). Я вхожу в зал с тягостной мыслью, что мне надо занимать разговором Л.Л.В., нашего гостя, который пришел к моему отцу. Отец занят в кабинете и поручил мне побеседовать с Л.Л. Он сидит в кресле у стены и рассматривает картины. Картин – множество, как в музее. Мне приходит счастливая мысль развлекать его осмотром картин. Я смотрю на стены… и прихожу в ужас. Всюду развешаны отвратительные, грубые, совсем новые полотна, слишком яркие и кричащие. Кажется, что их писали не художники, а мастера плакатов и выставок. Мне бесконечно стыдно и больно.
«Неужели все хорошее уже продано?» – думаю я.
Стыдно мне главным образом перед Л.Л. Он, наверное, думал, что в таком доме, как наш, найдет настоящие шедевры, а в действительности наткнулся на сплошную и дешевую безвкусицу. А кроме того, он совсем не должен знать, что мы разорены. Кто угодно другой, но только не он!
Я начинаю с ним говорить о чем-то – он молчит и продолжает смотреть на картины. Я слежу за его взглядом и чувствую, что мучительно краснею, – какая возмутительная мазня! Запоминаются: невозможно голубая вода какого-то темного пейзажа и невозможно розовая спина какого-то ню.
Вдруг в глубине зала я замечаю большое и прекрасное полотно итальянской школы, изображающее Св. Семейство и маленького очаровательного Иоанна Крестителя. Я облегченно вздыхаю – слава Богу, хоть что-нибудь из прежнего уцелело! Я стараюсь направить внимание Л.Л. на то полотно, но он упорно молчит и рассматривает другие объекты, скверные.
Незнакомая комната, заставленная платяными шкафами. Я с мамой и Марылей[236]. Л.Л., очень радостный и улыбающийся, уходит за шкафы и оттуда говорит:
– Ну наконец-то я могу вам показать мои достижения!
(Во сне я убеждена, что он почему-то археолог.)
Он выходит к нам и несет осторожно темно-красное одеяние, вышитое золотом.
Мы рассматриваем и восхищаемся.
Он снова уходит и возвращается с женским платьем без рукавов, с невероятно большим вырезом. Платье из парчи, прелестного голубого цвета с серебром.
– А это наша легкомысленная Польша, – смеется он, – видите, какая разница с целомудренной Русью! И век тот – семнадцатый.
Он куда-то уходит опять – кажется, за новым платьем, а я потихоньку и в шутку наряжаю в голубую парчу Марылю. Она хохочет и прелестно выглядит в этом костюме. Уже растрепаны волосы, и она почему-то меньше своего роста. Я показываю ее маме, любуюсь и называю Антика!
231
Судя по записям в дневнике Боричевского, Островская могла бывать в Рефлексологическом институте по изучению мозга им. В.М. Бехтерева и видеть самого Бехтерева. В дневнике Боричевского есть запись от 28 декабря 1927 г.: «Умер Бехтерев. Только что стоял в Институте перед урной. Как странно: еще так недавно, недели две [назад] видел его на заседании нашей комиссии [по изучению парапсихологии]. Пришел на доклад М.М.: смотреть новый прибор. Я не мог остаться на заседании и исчез, едва успев поздороваться. Вышло так, что я пришел только для того, чтобы с ним попрощаться. Небольшая урна с мозгом – все, что осталось от Бехтерева. Постоял и помянул его добром: это первый крупный ученый, признавший мое науковедение. Никогда не забуду» (ОР РНБ. Ф. 93. Ед. хр. 6. Блокнот 30. Л. 6, 7).
233
Отец и сын Ости вели опыты по телекинезу в лаборатории Парижского метапсихологического института (см.:
234
С психофизиологом Л.Л. Васильевым, заведующим лабораторией физиологии в Институте мозга, Островскую познакомил Боричевский.
235
Это инициалы Г.В. Рейтца и Л.Л. Васильева.
Записи из дневника Боричевского: «Наконец нашелся человек, который кое-что понял. Это молодой ученый, биолог Л.Л. Васильев. Он сам занимается одной из непризнанных областей науки: парапсихологией» (24 марта 1926 г.; Ф. 93. Ед. хр. 5. Блокнот 24. Л. 10); «Посетил Институт мозга. Васильев и его товарищи были очень любезны. Водили меня всюду. И говорили о многом, между прочим, о передаче мыслей на расстоянии. Ждут новых приборов из-за границы» (31 марта 1926 г.; Там же. Л. 12). Г.В. Рейтц в конце 1920-х был практикующим врачом-психиатром и тоже занимался проблемами парапсихологии. Вместе с Рейтцем Боричевский делал опыты по обнаружению (преимущественно у женщин) паранормальных способностей.
12 сентября 1926 г. Боричевский записывает: «Познакомился с д-ром Рейтцем. Высокий, лысый, косоглазый, сдержанный и самоуглубленный <…>. Любопытная беседа о психологии анормальной. Сошлись во многом. И прежде всего: важное значение психоанализа. А здесь он почти не применяется. По остроумному замечанию Рейтца, фрейдисты ищут сексуальность даже в шахматной игре и объявляют короля предметом эдипова комплекса. А богатейшее поле подлинного подсознания остается неразработанным» (Там же. Блокнот 25. Л. 46, 47, 48). В дневнике Боричевского много записей о его общении с Рейтцем, о посещении Рейтца вместе с Островской, об их совместных беседах на cледующие темы: паранормальные личности, кинетические способности, способности к вчувствованию, границы «вживания» в чужую жизнь. 9 мая 1927 г. Боричевский записал в дневнике: «Изложил Рейтцу свой провокационный опыт с Софьей Казимировной. Рейтц: “Я запретил Софье Казимировне опыты по фотографиям” (т. е. со мной). Так и сказал: “Запретил”. <…> Даже такой человек, как Рейтц, не устоял против стремления к монополии» (Там же. Ед. хр. 6. Блокнот 27. Л. 27, 28).