Золотая Книга[254] пишется только в сердце, с большими перебоями, отстранениями, непонятностью, непониманием, страхом и молчанием. Facite silentium[255].
4 августа, пятница
День св. Доминика[256], отмеченный мною особо. С этим днем и с этим святым – крепкая и нерушимая связь, странная, полубредовая, часто мучительная. Из мглы веков потянулись нити – обволокли – спутали – затягивают – уже затянули. И в этом особенная ценность, особенное значение, особенная боль (радость-страдание). От этого и Hosanna и De Profundis[257].
Круг, в котором сейчас, словно не мой: втолкнули и вертят. Весь июль в этом кругу, самая страшная точка в нем: отец. Сны от него или нет? А кругом точки – разные – от призрачной и торжественной чистоты Золотой Книги – через сумасшедшую невротику Готы (разговоры о спиритизме) – через редкие вспышки о Ник. (жив? умер?) – до частых, нелепых, немногословных и настороженных встреч с Борисом Сергеевичем[258].
Он – муж Кэто и начальник Эдика. Он – отец Люлюшки и молчаливый друг нашей семьи. Наше шутливо-нежное и милое приятельство ломается – и в треске его что-то грозное и, может быть, неотвратимое. Отношения усложняются с катастрофической быстротой: а дальше что? На Миллионной – в огромной полупустой комнате, тихой без Кэто, без ребенка, без прислуги, – подолгу сидим за «кадровой выпивкой». Большие глаза Эдика с ласковой нежностью смотрят на своего начальника, такой же любовью Эдик любил, пожалуй, только Гермуша[259]. Борис Сергеевич напевает, покашливает, пьет и морщится: у него все время болит горло – ему что-то прижигают. Когда Эдик уходит за чайником, за вином, за водкой, Борис Сергеевич гладит мои руки и молча улыбается. Говорит:
– Как с вами хорошо! Особенная вы женщина. И тревожно и спокойно.
Потом, подумав:
– Вам бы быть женой министра! До каких высот мог бы дойти ваш муж при такой жене…
Смеюсь, шучу. Я с ним всегда шучу и смеюсь.
Однажды встал, резко и нежно пригладил мои завитые волосы, долго держал голову в ладонях и смотрел в лицо.
– Мадонна… – сказал тихо и поцеловал в лоб.
Я опять отделалась шуткой.
А недавно разговор, который записываю дословно:
– Ведь ваши меня любят?
– Очень, милый.
– А если бы я был свободен, вас бы за меня отдали?
Я смеюсь:
– О, конечно!
– Нет, вы не смейтесь, я говорю серьезно. Я же знаю, как вы любите маму и брата, и знаю, что без их внешней санкции вы замуж никогда не пойдете.
Я с ним соглашаюсь, потому что он сказал большую и настоящую правду.
– Вы мне очень нравитесь, Мадонна!
– Вы мне тоже.
– Да нет, не так, я же серьезно, я очень серьезно. Это гораздо больше, чем вы думаете.
Я не думаю ничего – и он сердится.
– А если я обеспечу Кэто, вы будете моей?
Он видит, что я поражена, но склонна все обратить в шутку. Он останавливает меня:
– Не надо. Молчите. Вы мне ответите, когда я окончательно вылечусь и вернусь из санатория. В январе. Вы только не забудьте, что я вам задал этот вопрос И ответ за вами.
Входит Эдик. Мы говорим о службе, о походах, о войне. Я смотрю на него и думаю: какой все-таки бездомный: кадетский корпус, с 1915 года – фронт, с 1915 года – непрерывная военная форма. Милый. Большой. Идеальное телосложение – таких, вероятно, выпускали на римскую арену, нагих и скульптурных, с сетью и трезубцем, для боя с закованными в тяжелую бронь гладиаторами. Певучий, приятный голос. Совершенный слух. Несокрушимое упрямство и упорство. Деликатность. Застенчивость. Небрежение себя. Доброта при минимальном количестве слов. Темно-золотая хорошей формы голова. Чудесная улыбка. За все время знакомства с ним смех слышала только один раз, в нашем доме, когда Борис Корешков рассказывал анекдоты, смех открытый, звучный, музыкальный и какой-то старинный. Теперь так не смеются. Смотрю на него и думаю: что же мне делать? Я к нему прекрасно отношусь – и это все.
Накануне приезда Кэто пришел неожиданно к нам – днем, – никого дома не было. Я уже знала, что у него туберкулез (ох, как бы не горловой!), усадила его удобно, дала подушку. Он гладил колени, плечи, хвалил любимое им земляничное платье (древнее, как мир, и такое же рваное). Было солнечно, в комнате стояло много цветов.
254
Так Островская называет свои литературные опусы, из которых, как ей представляется, должно состоять главное произведение ее жизни. Некоторые из них, написанные в символистской манере, возникли не без влияния от общения с «эпикурейцем» Боричевским. К примеру: «Простая и темная одежда стоиков спадала с плеч Твоих. Я склонилась, приветствуя тебя <…> – Может быть, мне придется покинуть ваш берег навсегда, – сказал Ты… Я спросила: – Это Учитель посылает Тебя на родину? – Да, – ответил Ты, – да, это Учитель <…>. Кроме того, ваш эпикурейский город не любит и не понимает нас <…>. Ты найдешь другого руководителя, сестра…» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 23. Л. 3–4).
256
День католического святого Доминика, основателя монашеского ордена доминиканцев, отмечается 6 августа. В этот день в 1221 г. он умер.
257
Осанна и Из глубины восстав (лат.). Осанна (спаси, мы молим) – торжественное молитвенное восклицание (Пс. 117: 25). В Новом Завете выражение «осанна» встречается при описании входа Господня в Иерусалим: «На другой день множество народа, пришедшего на праздник, услышав, что Иисус идет в Иерусалим, взяли пальмовые ветви, вышли навстречу Ему и восклицали: осанна! Благославен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!» (Ин. 12: 12–13).
259
Так Островская называет друга своей молодости Г.П. Вестерлунда – в ее альбоме есть следующие записи: «Петроград 27 марта 1923 г. Герман Петрович Вестерлунд»; «Прощальные слова единственной Софии Казимировне в день отъезда Гермуши на родину. 1 марта 1926 г., понедельник» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 74. Л. 31, 32).