«Тра-та-та-та-та-та-та-та-та!» – раздалось вдруг с горы.
«Виу-виу-виу!» – запели над нами пули.
Откуда? Что? Вся публика, скопившаяся у моста, бросилась врассыпную. Я прислонился к скале и не знал, что происходит, кто и куда бьет. Офицеры, не раз бывшие уже в переделках, опомнились первые. Сняли с ремня винтовки и вложили обоймы. Но куда стрелять? Откуда и кто бьет? А пулемет все строчит.
«Бум! Бум! Трах-трах!» – раздался орудийный выстрел и разрыв разом.
«Бум! Бум!» – опять выстрел и разом разрыв. Эхо в горах зашумело, застонало и носило разрыв минут 5. Пулемет все стучал, и слышались отдельные ружейные выстрелы.
Около меня стоял какой-то поручик и внимательно прицеливался куда-то вверх, но не стрелял. Около 20 минут длилась перестрелка и вдруг стихла.
– Пешая разведка вперед! – понеслось по ущелью.
Люди стали выходить из-за прикрытий. Мы опять подошли к повозке. Обоз был цел. Лошади стояли по брюхо в грязи, понурили головы. Они были рады, что люди их оставили в покое.
– Чья повозка застряла у моста? – ругался адъютант. – Почему ездовые бросили? Начальника под суд! – Наш Кальтенберг тут хрипел и что-то оправдывался.
Успокоились. Двинулись дальше.
Оказывается, стреляли с горы зеленые, а из орудия бил наш бронепоезд.
Уже вечерело, когда наш полк, усталый, голодный и грязный, вытягивался по шоссе на гору. Вдруг остановка. Что такое? Прискакал наш квартирьер. Станица, куда мы шли, занята зелеными. Остальных квартирьеров зеленые взяли в плен, а одного отпустили, чтобы передал нам, чтобы сдавались, иначе они встретят нас огнем.
Положение наше отчаянное. Мы в горах одни. Идем последние. Люди устали, лошади еще больше. Из-за каждого куста можно ожидать нападения, и к тому же наступает ночь, идет беспрерывный дождь, и страшная невылазная грязь. Мы мокры, голодны, грязны и усталые. Свернули с шоссе вправо, поднимаемся на поляну меж гор. Решили здесь ночевать. Обоз составили четырехугольником. Разрешено все жечь и все разбирать по рукам.
Последняя ночь. Сожжение имущества. Зеленые.
Ночь. Тихая. Морозная. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на небосклоне высыпали мириады ясных, точно сейчас вымытых, дрожащих звездочек. Сыро, слякоть. По всей поляне горят костры. Идет сожжение имущества, все равно ведь бросать. Сжигают повозки, ящики из-под патронов, колеса и т. п. Завтра ведь Новороссийск. Удастся сесть на пароход или нет, а обоз все равно нужно бросать, ибо за нами идут другие хозяева.
– За хлебом, в хозяйственную часть! – раздается по поляне. Несут хлеб на каждого по два хлеба. Это первый раз по выходе из Батайска дали хлеб, а раньше все давали мукой или пшеницей. Хлеб черный, черствый страшно. Сидим у костров и жуем хлеб.
– Слышь, не ешь, – говорит мне Тихий, – говорят, в Новороссийске нету хлеба, да и на дорогу нужно!
– Я еще один кусок! – говорю я, а сам не могу оторваться. Не помню, когда я ел. Вчера в горах ел сырую кукурузу. Греюсь у костра, а в ногах мокро.
– Пали кабель!
Бросаем в огонь катушки. Кабель горит жарко с запахом смолы и резины, а сгорев, долго в пепле золотятся слитки проволоки. Кабель сгорел, ломай повозку. Каптенармус притащил мешок старых ботинок.
– Куда их? – спрашивает.
– В костер!
– А что с аппаратами делать? – спрашивает Шапарев Кальтенберга.
– Негодные сожгите, а трубки и целые части оставьте! – Пошли в костер аппараты.
Берем аппарат за трубки и на шнуре держим над огнем. Аппарат вспыхнул. Шнур перегорел, а трубку в карман. Аппараты горели синим огнем. Элементы – фиолетовым. Пропадай все. За негодными пошли целые аппараты; уже не спасали и трубок. Все равно завтра грузиться. Так и просидели до рассвета. Я, немного просохнув, поспал на повозке.
13 марта. Утро хорошее, весеннее. Солнце подымается из-за горы, отогревая нас и весело улыбаясь на капельках росы и прошлых дождей. Густой пар подымается из ущелий и медленно стелется по склонам не освещенной солнцем горы. Полк вытягивался на шоссе. Нас обгоняли конные донцы. Все они стремились поскорее добраться до парохода. Мерно ступают великаны верблюды, величественно держа головы, а на их горбах восседают калмычки в своих расписных костюмах с детьми на руках[63]. У нас носится слух, что зеленые сказали, если мы не сдадим оружие, то не пропустят к Новороссийску. Вышли на шоссе, идем медленно. Мерно громыхают тяжелые орудийные передки и плывут орудия, перегруженные разной кладью. Идут интендантские повозки с неприкосновенным запасом кошеров «corned beef»[64], которых никогда не давали и, вероятно, бросят либо красным, либо зеленым. Действительно – неприкосновенные. Я иду с Тихим по шоссе сбоку повозок. Настроение подавленное. Чувствуется, что сегодня роковой день. Зеленые не зря говорят. На повозке лежит больной Гиреев. Он все время стонет. Часов в 9 затрещали впереди винтовочные выстрелы и зарокотал пулемет. У зеленых – больше «Люисы».
63
В Российской империи большинство калмыков проживали на территориях Донского и Астраханского казачьих войск и в период боевых действий призывалось в состав этих войск. Оскорбление большевиками буддистских святынь было причиной того, что большинство калмыков оказались в рядах Вооруженных сил Юга России.