Не оправдываюсь, но уточню факты. <…>
Осуждению Бр[одского] никогда не радовался, как Вы это безосновательно утверждаете, как не радовался в свое время расправе с Киршоном[58], о котором думал очень дурно, или трагическому концу Павла Васильева[59], который был явный мерзавец. Нигде этого в моих письмах быть не может. Думаю, что мне более глубоко жалко этого несчастного малого, потому что в отличие от большинства его поклонников я довольно реально представляю запах хлорки тюремных параш, вонь пересылок и унижение подневольного труда. Никому (и даже недругу) пожелать этого не могу, но и шутить с этим тоже не советовал бы. <…>
Вы утверждаете, что ко мне «как к меду липнут охранники». Число моих друзей по сравнению с Вашими весьма немногочисленно и легко обозримо. Кто же это? Лева Левицкий? Борис Натанович? Может быть, Володин?… Или?.. Кандидатур в «охранники» так немного, что выяснить это обстоятельство очень легко. Прежде, чем продолжать нашу переписку, я хотел бы, чтобы Вы уточнили Ваше заявление. Проглотив его, я допустил бы предательство по отношению к ним.
Привет Елене Михайловне!
5 мая. <…>
Иду в Дом книги. Там встреча с Л. Я. Гинзбург[60]. Рукопись ее книги о лирике затребовали в Москву и все дело затянулось. Встречаю на Невском Рубашкина[61], который рассказывает, что начали продавать в Лавке писателей книгу Эренбурга. Идем и покупаем. <…>
11 мая. Вечером 9 мая был снова у Т. Есениной. Она отдала мне неопубликованную запись Эйзенштейна о мейерхольдовском архиве «Сокровище» (не вошла в 1-й том собрания). Говорили о многом и конечно больше всего о В. Э. Подробный ее рассказ о смерти З. Н.[62] (ночью записал). Рассказы об И. И. Кутузове[63].
12 мая. Почти целый день привожу в порядок свои книги и бумаги. Как я всегда ими обрастаю, где бы ни был. Даже в лагере перед освобождением у меня был уже огромный «архив» в самодельных деревянных чемоданах. Часть его я все-таки вывез. Иногда думалось, что — зря. А сейчас жалею, что уничтожил пачки лагерных «ксив»[64] — в них многое отражалось.
17 мая. Пишу в Загорянке. Приехал в четверг 14-го. Ночью в поезде почти не спал под влиянием разговора с Э. на вокзале. <…>
Вчера снова в городе. Обед с Левой и Женей Винокуровым[65] в ЦДЛ. После длинный разговор с Женей о 37-м годе. <…> Женя интересуется разным и наряду с Борей Слуцким один из немногих по-настоящему интеллигентн[ых] людей среди поэтов этого поколения. <…> Потом у Володи и Милы, родных Левы[66]. М. б. они будут жить в Загорянке. <…>
Сегодня приезжают ко мне Лева и Володя. <…>
Смутный слух, что наверху есть антихрущевская, «левоцентристская» (?) группировка.
20 мая. Сутки в городе. Ночевал у Левы. Обедал в ЦДЛ и встретил Мишу Светлова с палочкой. Он похож на свою тень и выглядит страшно. <…>
Нервы напряжены. Жду разговора с Э. по телефону, как пытки, но она уже в другом настроении, а я, не успев перестроиться, говорю что-то не то… Она приезжает завтра.
12 июня. Давно ничего не записывал[67]. БДТ играл в Москве и за 20 дней Эмма была занята лишь 4 раза и мне пришлось ее развлекать и просто занимать ее время. И не работал тоже, конечно, почти. Устал, так как ежедневно мотался с дачи в город. В Загорянке — прелесть, но все это проходит мимо меня.
Были дважды у Гариных. Эраст и Хеся начинают ставить в кино «Обыкновенное чудо» Шварца и у них в доме необыкновенное оживление и подъем. <…>
Нового ничего почти. Вялая переписка с Ленфильмом из-за песенок. Мне удалось спихнуть их на Окуджаву. Встречи в ЦДЛ с Мишей Светловым, А. Штейнбергом и др. Лева в больших порциях. Он мил. Вертинский на магнитофоне. Его Люся. Толя Сахнин[68]. Сарнов. Юра Казаков[69]. Штейн. Розов. А. П. Старостин[70]. Соловьи Загорянки. Сирень. Переезд Володи Трифонова с присными.
<…> Сегодня у меня здесь был Валя Португалов[71]. Отдал ему хранившуюся у меня с 1941 г. папку со стихами и поэмами Ивана Пулькина. Он пробует протолкнуть кое-что в печать. <…>
В Загорянке прут из земли цветы. Сад запущен, но в этом его колдовство. Одновременно цвели сирень и яблони. Очень хочется жить здесь постоянно.
16 июня. Вечером у Шкловских с приехавшей из Пскова Надеждой Яковлевной. Пришло много народа: Н. Я. удивительно популярна, в том числе какие-то физики, филологи, Кома Иванов[72], Нат. Ив. Столярова[73] и пр. Уехал с последним поездом.
Задремав, выскочил в Валентиновке, и пришлось ночью идти пешком в Загорянку. Ночь теплая. Еще поют соловьи.
Рассказы <…> о том, что Чуковский и Маршак отреклись от защиты Бродского (непроверенно) и прочее[74]. Кома Иванов симпатичен и очень интересен, как обычно. <…>
Своими дачными жильцами я доволен. Особенно симпатичен Володя. <…>
В самотеке стихотворном, который Лева читает в «Новом мире», масса антисталинских стихов и поэм, правда, очень скверных. <…>
Н. Я. скоро 65 лет, но она молодцом. Ум совершенно свежий, хотя и не без понятных предрассудков (отношение к Горькому). Она уже не вернется в Псков. Ее рассказы о студентах.
В «Октябре» продолжаются фронтовые записки Кочетова[75]. Как он все-таки бездарен!
Уже стемнело. В саду божественно хорошо. Вот бы жить здесь и писать и не суетиться и не болтаться по свету и чужим квартирам и гостиницам.
20 июня. <…>
Созвонившись с Над. Як., еду к ней[76]. <…>
<…> Звонит Анна Андреевна Ахматова и просит зайти за ней на Ордынку к Ардовым и привести к Шкловским (где живет, как всегда, Над. Як.). В это время приходит молчаливый физик в очках, которого я уже видел в этом доме, поклонник стихов и хороших поэтов, человек немолодой и ответственный[77]. Идем втроем за А. А. Она плохо ходит даже с палкой и много что-то недослышивает, но лицо ее не по-старушечьи красиво и значительно, ум свеж и остроумие не блекнет. Удается взять такси и, хотя это очень близко, мы везем ее, потом я с физиком отправляемся за покупками. А. А. вина не пьет, а только водку, но сегодня она не хочет пить и мы покупаем боржома, сыра, ветчины, шпротов и апельсинов. Образуется маленький пир. Еще горячая картошка и чай. Кроме нас еще старуха Василиса Шкловская[78], Варя, Панченко[79], потом приходит какой-то Ефим[80] и Юля Живова[81].
Сидим так несколько часов. А. А. говорит немного, но всегда интересно. Юля Ж. приносит известие, что А. А. разрешена поездка в Италию. Там ей присудили какую-то премию и идет что-то вроде фестиваля поэзии. До этого все время отказывали. Будто бы разрешено ехать на 10 дней в любое удобное А. А. время. А. А. узнает это впервые вот тут. Она заметно (хотя и не слишком) оживляется и просит, чтобы проверили. Звонят Маргарите Алигер и та подтверждает (у нее дочь Маша служит в Иностранной комиссии ССП). Заходит речь о воспоминаниях Чуковского, и А. А. говорит то же, что и я («Большой человек имеет право быть отраженным в ста зеркалах, и каждое отраженье существенно»). Н. Я. рассказывает, что у нее как будто выходит дело с пропиской через чью-то протекцию[82]. <…>
Меня она [Ахматова] узнала и разговаривала как с хорошим знакомым. Потом она ушла вместе с Юлей, которая пошла ее провожать, и забыла свою палку с ручкой из слоновой кости. Коля Панченко побежал ее догонять.
Я еще сижу с Над. Як. вдвоем в ее комнатке за кухней. Она собирается на днях ехать в Тарусу, где будет жить в той же квартире, где я у нее был впервые (улица Либкнехта, 29).
Вот тут пришел некий Ефим и разгорелся бурный спор об Илье Глазунове[83], выставка которого на днях открылась в Манеже и привлекает толпы любопытных. За Глазунова был он один, остальные все его резко ругали. Коля рассказал о группе «русситов», куда его затягивал этот Глазунов. Это полускрытая литературная группировка — не совсем «кочетовцы», но близко: националисты, консерваторы. Во главе их будто бы Солоухин.