Ночью провожал их [в Москву], а перед этим Эмма закатила нам ужин с водкой, Донским шампанским, окрошкой, бифштексом и цветной капустой.
На днях в Известиях был фельетон о возмутительной истории с Н. Виртой, шантажировавшим членским билетом ССП шофера. Сегодня газета печатает постановление ССП о том, что Вирта заслуживает снисхождения <…> а также покаянное письмо самого Вирты. <…>
26 июля. <…> Письмо от Н. Я. милое, умное. Довольна тем, что я написал о близости «Шума времени» и Герцена и пишет, что О. Э. очень любил Герцена[93]. Пишет и о сходстве наших мыслей о Барри Голдуотере. [АКГ опасался прихода его как кандидата в президенты к власти на выборах в США] <…>
Встреча с Р.[94] в библиотеке. И через несколько фраз начинаем говорить о 37-м годе. Эта тема влечет к себе, как бездна. Вспоминаю множество бесед за эти годы с такими разными людьми как Б. Слуцкий, Е. Винокуров, Л. Левицкий, А. Каменский, Н. Панченко, Т. Есениной, Л. Борисовым, К. Паустовским, И. Эренбургом, Ц. Кин и многими другими, и все эти разговоры почти всегда неизбежно съезжали на эту злосчастную историческую загадку. У меня в 37-м году не было ни одной ложной иллюзии, но все же я допускал, что в этом есть какой-то процент жестокой исторической целесообразности (угроза фашизма — а угроза шла с другой стороны! — военная опасность и пр.). Не очень веря во вредителей (я слишком хорошо для этого знал с детства психологию русского инженерства), я верил в отдельных шпионов и, не оправдывая возможной поимкой одного репрессии к сотням и тысячам, все же думал, что такой расчет мог быть. Но похоже, что шпиономании не было и на самом верху, а была только истерическая опаска за власть. Огромное большинство было уничтожено превентивно: не за реальную оппозицию, а за возможную. По большому историческому счету это была гигантская ошибка и Сталину не помогли такие искусственные меры, как создание исторических «прецедентов», вроде возвеличения Грозного — он уходит в века загадочным преступником. <…>
В 7-м номере «Москвы» интересная, местами талантливая, страстная, несмотря на срывы в безвкусицу настоящая повесть А. Алдан-Семенова «Барельеф на скале». Это о лагерях на Колыме в 50-х годах[95]. <…>
Наши легкоатлеты с треском проиграли традиционный матч амерериканцам в Лос-Анжелосе. У тех преимущество в 30 очков. Наши не взяли первого места ни на одной беговой дистанции. Как же радио тянуло с информацией. Говорят, проигрывать тоже надо уметь. Но этого мы как раз не умеем, и не потому ли мы и проигрываем?
29 июля. <…> [узнал от Рахлина] неприятную для меня новость: будто бы получено указание прекратить прием заказов на двухтомник Мейерхольда (о чем было объявлено повсюду месяца два назад) и будто бы издание по приказу ЦК снято с плана. <…>
1 авг. <…> Письмо от Маши Валентей (Мейерхольд)[96]. Пишет, что у нее грустное настроение. <…>
В «Москве» воспоминания Л. Никулина[97] о Бабеле. Они не очень интересны, но в них сквозит желание доказать всем, что Бабель его, Льва Никулина, очень любил. А молва твердила и твердит, что он имеет какое-то отношение к его аресту. М. б. это правда, и поэтому-то он так распинается. Вообще у Никулина стойкая репутация стукача. Слышал я, что именно поэтому он так легко всегда ездил за границу, что исполнял функции информатора за пребывающими за границей нашими писателями. А про его отношения с Бабелем были сочинены такие стишки:
«Каин, где твой Авель?
Лева, где твой Бабель?»
Известна еще такая эпиграмма на Льва Никулина:
«Никулин Лев — стукач надомник
Опять свой выпустил двухтомник
И это все читать должны
России верные сыны»[98].
Говорят — дыму без огня не бывает. Когда-нибудь все станет известно: и про Никулина, и про Веру Инбер[99], и про Всеволода Рождественского[100], и про Вадецкого[101], и про Ираклия Андроникова, и про Льва Ошанина[102], и про всех других, кого чернит молва.
Вышел иллюстрированный каталог серии «Жизнь замечательных людей», изданный старательно, но бестолково. <…> Про книгу Воронского о Гоголе сообщается, что она была подготовлена, но не вышла[103]. А у меня она есть! Что это? — ошибка или что? М. б. тираж ее был уничтожен и у меня случайно попавший ко мне (не помню как) уникальный экземпляр? <…>
2 авг. <…> Задача дегероизации усатого батьки остается одной из главных задач литературы. <…> В споре Дьякова с Лакшиным — прав Дьяков, хотя наверно гораздо приятнее сидеть за одним столиком в ЦДЛ с Лакшиным, а не с Дьяковым. <…>
И не нужно строить иллюзии, что мне выпадут «несколько обеспеченных лет», когда я смогу спокойно писать, что мне хочется. Бодливой корове бог рог не дает, как известно. Любую большую работу можно сделать, только что-то принеся ей в жертву. Это я и насчет книги о Герцене, и насчет своих планов. Все эти вещи нужно исподволь начинать. Объем предварительной работы так велик, что надо влезать в него попутно всему делаемому и урывать на него время не от очередных работ, а от безделия или от нецеленаправленного чтения.
Сценарий мой грустен и это может испугать Киселева[104]. Молодой Некрасов у меня убегает из ресторации, не заплатив за обед, и в полной нищете пишет халтурную книжку: «Как разбогатеть» — и это тоже может шокировать тех, кто помнит из него только «Выдь на Волгу»…
3 авг. Письмо от Левы. У Соложеницына изд-во «Сов. пис.» отклонило сборник рассказов под предлогом, что он не переработал рассказ «Матренин двор» «после критики». <…>
4 авг. <…> В газете «Кино» интервью с Л. Голубкиной, где она говорит, что поступает в ЦТСА и может быть будет играть Шуру Азарову и в театре. Хорошо бы, если б возобновили спектакль[105]. В ЦТСА снова Тункель[106], а с ним отношения прохладные. А недурно бы… <…>
Записать рассказ Горелова[107], как он понравился в тюрьме надзирателю и тот решил «создать ему условия» и перевел его в камеру, где разрешалось сколько угодно писать и спать днем. Оказалось, что это… камера смертников.
6 авг. Только сегодня написал начало сценария, которое мне нравится. Без начала не мог продвигаться дальше. Может быть теперь пойдет быстрее… <…>
Третьего дня, судя по газетам, под Москвой был ураган и ливни. Беспокоюсь о даче с ее дырявой крышей.
8 авг. <…> Напряженно во Вьетнаме. Хрущев произносит речи в поездке. Был на Волге, в Ростовской области, потом в Осетии, где какая-то годовщина.
9 авг. <…> Через Москву проехал освобожденный из лагеря ленингр. писатель Кирилл Косцинский[108], посаженный несколько лет назад. Наверно он уже в Ленинграде.
Выстирал свой плащ. Это приятнее, чем писать сценарий. Пишу это вполне искренне, хотя это может показаться кокетством.
10 авг. <…> Хрущев уже в Башкирии.
13 авг. Болею и работаю. Так мои фурункулы еще не болели. Снова на шее, справа. Ни сидеть, ни лежать. <…>
В «Литгазете» письмо Асмуса, Шкловского, Ермилова, Перцова, Храпченко против Дымшица и его ответ. Он книгу [Бахтина] прочел хорошо и все понял, но не смеет спорить так, как в прежние времена. А это делает его позицию (чисто караульно-полицейскую) половинчатой и неубедительной. Нельзя матюгаться шопотом. С обеих сторон спор идет с умолчаниями о главном. Это конечно выгодно защитникам этой ярко талантливой книги.
14 авг. <…> Прочитал в № 7 «Иностр. литературы» книгу Хемингуэя о Париже 20-х годов «Праздник всегда с тобой»[109]. В целом это интересно и очень хорошо написано. <…> После этой книги в нем самом очень многое становится понятным. Есть превосходные куски. <…>
Каждое утро слушаю для вдохновения «Старина Люсьен» Э. Пьяфф и песенки Беранже в исполнении старухи Грановской. В «Старину Люсьена» я просто влюблен. Приучаю воробьев прилетать за крошками на терассу.
20 авг. <…> Хрущев вернулся в Москву и едет в Ч-Словакию.