30 апр. Устал вчера за день и не отдохнул за ночь. Утром у Фрида. Он попрежнему сияет. Рассказы о пробах актрис. Письмо Быстрицкой. Мосфильм не дает костюмов из «Войны и мир», так как только в июне будут снимать пожар Москвы. И т. п.
Итак, завтра я расстаюсь с этой комнатой, где мне сначала понравилось и где потом оказалось жить так неудобно. Из-за ее сквозняков я прохворал полтора месяца и за зиму сделал меньше, чем мог, т. е. совсем мало сделал. <…>
Не знаю еще, как получилась статья об Олеше. Она слишком близка, не остыла. Так или иначе — это то, что я о нем думаю и думал все время. Не упрощаю ли я его? Но он таков, что легче уйти в противоположную крайность. Мое отношение к нему сложно, но мне хотелось в самой сложности этой разобраться и все уяснить.
Вот, у меня с конца 63-го года написано 13–14 листов о литературе (Пастернак, Олеша, Платонов, Кин [136], о вымысле и истории) но напечатано листа 4 из этого. Это сделано исподволь за 3 с половиной года.
[о том, что пользуется услугами машинистки — Натальи Николаевны]
<…> Мой закадычный друг Е. Сурков[137] сейчас самый главный в кинокомитете (разумеется, после лидеров: его обычная специальность быть «серым кардиналом»). Но м. б. он уйдет к будущему году — ведь он долго нигде не держится.
Сейчас буду укладывать вещи.
5 мая. Пишу это в Загорянке. <…>
Ночевал у Левы. Прочитал пресловутую повесть Катаева «Святой колодец» в верстке. Написано хорошо и чем-то похоже на фильм Феллини.
<…> В новом томе А. Платонова, выпущенном «Моск [овским] рабочим», в предисловии некто Ф. Сучков[138] ссылается дважды на мою статью о писателе.
<…>
Друг Синявского Голомшток [139] приговорен к 6 месяцам условно. Жигулина и Панченко таскали в ЦК из-за письма о взятии на поруки. <…>
Не хочется болтаться в городе, а хочется сидеть и писать.
8 мая. <…> Днем и вечером у Н. Я. Потом приходит Коля Панченко с Варей, ее подруга биолог Оля, какая-то филологичка Марта[140], американец Кларенс, занимающийся в ун-те, славист, переводчик Мандельштама[141]. Обычная болтовня.
Характерное: испуг Н. Я., когда он [Браун] запоздал…
Рассказ Панченко о вызове Жигулина [142] в ЦК по поводу подписанного им письма (того, где говорится, чтобы взять «на поруки»). Начало разговора: — Ты что, Толя, еврей, что ли?.. Ему объясняют, что письмо организовали евреи. Предлагают написать заявление, что он снимает свою подпись и тогда «зеленая улица» его книгам, пошлют за границу и пр. <…>[143]
14 мая <…> Надо бы записать рассказ Арбузова о том, как в Ялте (в Доме творчества) читали речь Го Мо Жо [144], да лень, приезд Садовского сбил меня [о переделках в сценарии фильма по Кассилю] и испортил настроение.
<…>
Начал читать в «Иностр. лит-ре» роман Макса Фриша «Гомо фабер»[145].
Китайские газеты вдруг стали поносить Шолохова, объявляя его предателем революции за то, что он принял Нобелевскую премию, «чем уравнял себя с белогвардейцем Буниным и клеветником Пастернаком». Все смешалось в доме Облонских.
В тени прохладно, на солнце жарко. Зацвел каштан и начала цвести сирень[146].
15 мая. В «Правде» и «Комс. правде» репортажи о Ташкентском землетрясении: в «Правде» бездарный — Грибачева, в «Комс. правде» — талантливый — Б. Пескова [147]. Любопытно, что оба приводят разные цифры разрушенных домов: Грибачев — 26.000, а Песков — более 28.000.
<…>
Прочитал роман Фриша. Хорошо написано, очень человечно, умно и волнует, хотя и начал читать с предубеждением (прочитав статью Затонского). Современная проза и без всяких штук и красивостей: манера высококлассного репортажа, это видимо и есть самая современная из всех манер. И вовсе нет приевшейся стилизации бессвязности, которая должна симулировать подлинное изображение психического, или мыслительного процесса[148]. Содержание романа больше и шире сюжета и хочется думать о нем, уже закрыв последнюю страницу.
<…>
Все думаю о встрече в ЦДЛ с Арбузовым. <…> такие друзья в прошлом, мы не сумели сохранить эту дружбу и стали друг другу не нужны. И все — и Плучек, и Шток — тоже. Начало этому было положено в 37-м году, кажется, в их общем отношении к моей беде — отношении не то чтобы подлом, а легковесном[149]. Потом это забылось и затянулось, но это все же было начало. <…> Арбузов хвастливо говорил о том, что его пьесы идут в Японии и Англии, но пьесы-то плохи и свой несомненно большой талант он продешевил[150]. Мельком он сказал о том, что Женя Симонов[151] теперь ему враг и это все, не назвав больше ничьего имени, сказал как о разумеющемся (хотя я обо все узнал недавно и в сущности бегло). За столиком сидел Лева, который слушал нас с любопытством, а потом почему-то заметил, что он завидует моему умению держаться.
16 мая <…> А Китай начал бурно бранить Шолохова, хотя у нас Шолохов считается вместе с Кочетовым [152] представителем идеологической китайщины. <…>
<…> Вчера смотрел свои дневники 29–30 гг. Любопытно, что помню я все несколько иначе, чем тогда записывал: какие-то факты сместились, что-то сгруппировалось, что-то забылось. Пожалуй, произошло то, что все получившее дальнейшее развитие в биографии вспоминается как более крупное и яркое, хотя тогда оно шло или наравне, а иногда и позади чего-то другого, что не получило развития. Наверно, это закономерно[153].
Два дня работал в саду: починил сломанный забор и уничтожал сухие сучья. Это пустяки по сравнению с тем, что нужно бы сделать.
А вообще — в Загорянке очаровательно. Цветут каштаны и вишни, зацветает сирень, поют соловьи. Вот так бы и жить тут все время.
19 мая. <…>[154]
Литинский подтверждает то, что рассказывал мне художник К. Ротов: его посадил Лебедев-Кумач, ревновавший к нему свою жену, которая была влюблена в Костю. Сам Литинский тоже сидел какое-то время.
<…> Первый выигрыш Локомотива у Зенита.
20 мая. Вчера Сарнов рассказал о демонстрации баптистов у здания ЦК. Будто бы было человек 2000. Несмотря на уговоры, не уходили. Вышел Семичастный и стал угрожать.[155] <…> Они требовали легализации баптистского движения <…>[156].
<…> В ЦДЛ идет пленум правления ССП РСФСР и полно разных говнюков.
<…> Купил интересную переписку Горького с Груздевым, только что вышедшую.
Приехала Эмма, усталая.
22 мая. Эмма здесь три дня. Не выходя с участка, с упоением возится в саду.
<…>
[о Горьком] Как он у нас непонят. Он и лучше и хуже своей репутации: он просто — не такой…
+++++++++++++(Окончание следует.)
26 мая. Почти два дня в Москве. 24-го с Э. поехали к Н. Я., пошли с ней на выставку «шестерки» — Вайсберга [1] и его друзей, потом опять к Н. Я. — пришли Шаламов, американец Кларенс Браун, потом Браун ушел и появилась Майя Синявская, Голомшток и некая Вика Швейцер, работающая в ССП, приятельница Майи[2]. Эмма осталась ночевать у Н. Я., а я уехал на дачу, вчера вернулся в город, получил за Платонова в редакции «Произведения и мнения»[3] гонорар (69 рублей), который более чем кстати, и поехал к Н. Я. Там другой американец Вилли. Забрав Эмму, еду к Леве, а от него уже поздно возвращаемся на дачу.
[далее о чтении женой Синявского «Майей» лагерных дневников ее мужа — в их осуждении АКГ и Н. Я., совпадают: они им не нравятся[4]]
30 мая. Вчера днем поехали в город с Эммой. Сначала у Ц. И. Кин, потом заходим за Левой и едем к Н. Я. Она нас сразу утаскивает к Н. И. Столяровой, где находятся приехавшие из Швейцарии Вадим Леонидович Андреев с женой (падчерицей Чернова[5]). У Н. Я. были Амусины[6]. У Н. И. еще какой-то репатриант Алекс. Алекс. (?), п отом приходят Пинский, Кома Иванов, Шаламов, Рожанская и еще какая-то дама[7]. Мы сидим до половины десятого, потом я отвожу Эмму на вокзал. Она уезжает поездом № 38.