Замечательно воссоздана им атмосфера горьковского дома, и на Кронверкском[,] и на Малой Никитской[,] и в Горках, вечно торчавший там Ягод[а], коньячные разливы, Крючков, какие то искусствоведы в штатском. Их нельзя было миновать, проходя к Горькому и они задерживали, заставляли пить, все с шуточками. Роковая женщина Тимоша, в которую были влюблены и Ал. Толстой[,][79] и Ягода[,] и Микоян[,][80] и другие, не говоря уже о Максиме и самом старике. Обольстительная красавица Цеце — жена Крючкова (растреляна после него), авантюристка, непонятное, таинственное создание[81]. И если Горький появлялся вдруг, к нему подбегали и ласково говорили: — Что Вы, А. М. — зачем вы вышли? Вам нельзя, простудитесь… Или еще что то в этом роде. Почти никто не проходил через этот коньячный кордон, но однажды Пришвин прорвался, тряся бородой и Г. сказал ему не то шутя, не то проговорившись: — Я под арестом… <…> М. Будберг была переводчицей Г. Уэллса, когда он приезжал[,] и тут то они познакомились. «Сексопильная женщина». Андреева и Горький. [У] него женский характер, идешь к нему и не знаешь, в каком настроении его найдешь: он измен[ч]ив, разнообразен, капризен. Она — мужской характер. Крючков много пил коньяка без которого не мог жить, но почти не пьянел. — Да, А. М. убили, создав вокруг атмосферу изоляции, фактически взяв его под арест… Отвратительные разложившиеся врачи. Доктор Левин с его похабными остротами <…>. <…> История Г[орького] и Прокофьева. Как Г. плакал, узнав, что того перестали издавать после крит. замечаний Г.[82] Он не понимал что критика стала другой [что он] сам «начальство», не понимал [з]ачем в литературе [начальство][83].
1 марта. Слонимский перечитал «Встречи с П.» <…> — Блестящая работа! У вас настоящий, живой Пастернак. Все видно. Превосходный анализ неудачи романа. Точно написано время и люди на его фоне… Его жена прибавляет: — Видно, что вы драматург. Вы не рассуждаете, а показываете… <…>
Вчера знакомство с В. Н. Орловым[84]. Проводив Эмму, вижу в холле внизу курящих Слонимского и Орлова. Подхожу и Орлов сам просит нас познакомить, назвав меня по имени отчеству. Сидим еще с полчаса. Забавные анекдоты о Лавреневе и рассказы о Гумилеве[85]. Лев Никулин[86] пишет роман о Чека и ему дали для ознакомления «дело Гумилева». <…>
Почти у всех недружелюбие к И. Г. Эренбургу[87]. И трудно с этим спорить. Да — Иосиф Флавий он в чем-то. Недаром он так не любит Фейхтвангера[88].
2 марта [беседы с Орловым, Е. Добиным[89]]
Если бы у меня не было о чем писать, то я приезжал бы в Дом творчества и просто болтал бы с интересными людьми и записывал их рассказы.
10 марта. Ничего не записывал несколько дней, после отъезда из Комарова. Теплые, весенние дни.
Третьего дня ночью — горькое и трудное объяснение с Э. Примирились, в конце концов, но м. б. лучше было не жить здесь после переезда?
Умер Лев Никулин. Его неуважали: у него была непочтенная старость. К нему липли самые скверные подозрения. Я с ним был полузнаком.
Впервые ночую на квартире на улице 3-го интернационала на привезенной раскладушке, один.
13 марта. <…> [рядом с вырезкой из газеты о выезде Светланы Аллилуевой[90] в Индию для захоронения останков своего мужа]
По всему, что о ней известно, — это экзальтированная, неуравновешенная особа с явными элементами половой психопатии. Тяжелая наследственность, трудная изломанная жизнь. <…>
14 марта. Утром беру билет на поезд в Москву. Все эти дни ночевал на улице 3-го интернационала один.
Наконец, перевозим вещи и я ночью уезжаю. <…>
15 марта Утром у Левы. <…> Приходит Юра Трифонов[91] <…>. Юра посерьезнел, вырос, не то поширел, не то потолстел. Говорим о его работе над «Отблеском костра», рассказами, и как всегда, о загадке Сталина. <…>
От Светланы Аллилуевой можно ждать любого финика. Она попросила ряд стран об оказании «политического убежища» <…>
Солженицын закончил 2-ю часть «Ракового корпуса». Твардовский отказался от него в резкой форме, сказав: — «Очень уж вы памятливый, ничего не можете простить советской власти»… У них снова разрыв. <…>
18 марта. <…> Читаю 2-ю часть «Ракового корпуса». Неровно и плоховато там, где про любовь, но к концу лучше. Солженицын — автор одной мысли и там, где он идет вдоль нее, — он силен и убедителен, но помимо этого — часто беспомощен.
Книга Гинзбург-Аксеновой вышла в Италии[92]. Огромный успех. Но она трусит и бегает в ЦК с оправданиями. По крайней мере так говорят.
Под вечер звоню Эмме в театр. Она весела и говорит, что ей живется в новой квартире хорошо.
20 марта <…> Вечером еду к Надежде Яковлевне. Застаю ее в плохом настроении. Она пишет воспоминания об Ахматовой, очень волнуясь и нервничая и говорит, что «старуха забрала ее когтями и когда она кончит, то утащит за собой»… У нее неважно с сердцем и она плохо выглядит. Приезжает Шаламов и долго сидим втроем. Разные разговоры. Она дает нам читать куски из новой рукописи, которая умна и интересна, и говорим о ней. По ее сведениям Светлана Алл[илуев]а некоторое время назад крестилась. Какие-то данные об ее дружбе с Синявским[93].
У Н. Я. телефон, но без номера: ей нельзя звонить, а она может.
Завожу Шаламова на такси на Беговую и возвращаюсь к Леве уже поздно.
21 марта 1967 г. <…> Захожу к Н. П. Смирнову[94] отнес его книги и взял Осоргина[95]. <…> В Венгрии перевели и напечатали мою статью о Платонове.
Уезжаю, оставив у Левы свою старую Эрику (для Загорянки) и массу книг, привезенных из Ленинграда и купленных тут.
Наверно, придется приехать дней через 10 снова.
22 марта. Приезжаю около шести, еду на такси на улицу 3-го интернационала и, выпив чаю и побрившись, отправляюсь на Ленфильм. <…>
Смотрел я с волнением и даже не раз прослезился, но не из-за трогательностей сюжета, разумеется, а от некоторых точных попаданий (которые все же есть). <…>
Очень хороша музыка Владлена Чистякова[96], которую я всю целиком услышал нынче впервые. <…>
Итак, как раз к моему дню рождения закончена эта работа, так давно мною задуманная (лет 20 назад)
И от которой я не отходил даже в тюрьме и лагере. Киселев это помнит. <…>
24 марта [АКГ переехал в новую квартиру Эммы]
Расставляю по новым местам книги. Все в общем в новой квартире довольно уютно. Эмма хочет 28-го делать новоселье. <…>
В «Лит. газете» в публикации Орлова — стихи Кузмина, Волошина, Сологуба[97], и даже Гумилева.
Пишу на новой Эрике гораздо медленнее: какие-то тугие клавиши.
25 марта. Был на Ленфильме. Слух о «Зеленой карете» идет хороший, даже слишком. <…>
В только что вышедшем 9-ом томе собрания сочинений Эренбурга напечатаны его стихи последних лет, из которых я знаю часть. Они унылы и в них нет музыки, да и мысли острой нет. Просмотрел и последнюю часть мемуаров. Когда читал ее в первый раз, она мне больше понравилась. В эпоху «самоиздата» уклончивость и моральная неопределенность мемуариста кажутся непростительными. Многие (и я сам прежде) считал их лукавством, тактическим маневром, но м. б. он (автор-мемуарист) и в самом деле ничего не понимает. Все таки многолетнее пребывание в среде Фадеевых, Тихоновых, Корнейчуков и разных европейских либеральных пасторов не прошли для него даром. Не чуждо ему и полубессознательное восхищение перед «волей» и «силой», что так остро разглядела в И. Г. Надежда Яковлевна. Это сквозит через характеристику Фадеева, где так много недоговоренного, умолчанного, недодуманного.
26 марта <…> [история создания «Зеленой кареты] <…> Весь цикл (не считая предварительной подготовки — почти двадцатилетней!) с написанием сценария, начиная с либретто, занял немного больше 3-х лет. <…>
Начал читать завершающий роман трилогии Фейхтвангера «Настанет время» <…> [об Эренбурге и многоточиях в его воспоминаниях] Я мог бы когда-нибудь написать об И. Г. точно и верно. Он все двусмысленное и сомнительное обходит в своих мемуарах, но это сквозит. Я знаю по его рассказам больше, чем он написал, но тоже конечно далеко не все[98]. И все же, мне кажется, что полная правда для него была бы выгоднее психологически. Но для этого нужно мужество, которого у И. Г. нет, а м. б. нет и полноты понимания если и не всей исторической ситуации в целом, то хотя бы своего места в ней. В этом смысле его мемуары — неудача. Их прикладное значение важнее того главного, ради которого они затевались.