Пьем кубанскую водку. <…>
24 апреля. Первый раз ночевал в Загорянке в этом году. Лень было топить, в комнате около плюс 10. Надел свитер и спал в нем. <…>
Потом отправляюсь к Гариным. Обедаю у них. Тяпкина[119], Маша Валлентей с первым («сигнальным») экземпляром сборника «Встречи с Мейерхольдом»[120]. Том выглядит очень импозантно. Но Маша еще не верит в его выход. Сейчас должна быть последняя виза цензуры.
Говорим о Мейерхольде. Маша рассказывает о болезни и психич. странностях З. Н.[121] и как устал от них к концу старик.
<…> [о книге Светланы Аллилуевой] Сам факт выхода книги и религиозного обращения Светланы не может не иметь «политического» характера. Пожалуй, это страшнее для воспитательных догм, чем любые новые разоблачения Сталина. Именно это произведет громадное впечатление: большее чем открытие любых «тайн». То, что этот удар наносит дочь Сталина — необыкновенно впечатляюще.
27 апр. <…> Ночью слушал отчеты о пресс-конференции Св. Аллилуевой. Передавали и ее голос. <…>
Вот краткое содержание ее ответов [ее интервью, по радио, в Америке: обращение к религии, уехала и из-за запрещения правительства брака с иностранцем и также под влиянием процесса над Синявским и Даниэлем. АКГ ясно, что ее книга не выйдет на родине; коммунизм не совместим с рел-й, а она приняла православие; любимый писатель их амер. Хемингуэй][122]. <…>
Происходят очень серьезные процессы. Месяц назад я думал, что С. и Д. скоро тихо выпустят. Но возможно ли это сейчас? Думается, что тов. Павлову[123] прикажут мобилизовать ту часть блуждающей фронды, которая легальна, против Светланы (Евтушенко, Вознесенский, Солоухин), а другую часть фронды постараются напугать и смять. <…>
«Ответственность за преступления должен нести не только мой отец, но и другие, еще входящие в ЦК, а главным образом — партия, режим и идеология».
Еще она сказала, что хочет быть писателем, а «писателю нужна свобода выражать мысли». «Процесс С. и Д. произвел жуткое впечатление на нашу интеллигенцию». Он лишил С[ветлану] последних надежд на свободу быть писателем. <…>
Вечером с 9 до 10 часов «Г. А.» [радиостанция «Голос Америки»] передает полный текст прессконференции Светланы Аллилуевой. Хорошо слышно. Перед этим англичане передали передовую «Таймса» <…>.
Но есть интересные подробности <…>
Неумение учиться на ошибках — трагическая черта нашего руководства и это приводит его к новым ошибкам.
Повторяю: ничего нового Светлана не сказала. Все это уже общие места споров и разговоров в последние годы. Новость: публичность высказывания и резонанс. <…>
28 апреля 1967 г. Был в городе. ЦДЛ. Шаламов. Гарины.
В ЦДЛ <…>. Никто почти не скрывает одобрения[124] <…>
С Шаламовым говорили о литературе, с Гариными о моем новом кино-замысле <…>
Мы во многом сошлись с Шаламовым в оценке рукописи Н. Я.
29 апреля. Прочитал целую кипу рассказов Шаламова. Нет, мне нравится его манера. Встречаются повторения, но это неизбежно и их немного. Есть сильнее, есть слабее, но в целом это выразительно, умно, точно. Это как чудовищная фреска, внутренняя форма которой зависит не от сюжета, а от размера стены, на которой она написана, а стена эта колоссальна.
И я совершенно согласен с ним, где его точка зрения оспаривается, как, например, в вопросе о рецидиве[125]. Так и я увидел этот отвратительный мир, так и я рассказывал о нем, еще не читав Шаламовских рассказов.
Прочитал еще одну рукопись из серии лагерных мемуаров О. Адамовой[126]. Ее крестный путь параллелен пути Е. Гинзбург, но начался немного раньше — весной 1936 года. Интересно.
2 мая <…> Звоню Юре Трифонову. Он сидит один дома и зовет придти. Еду. Вскоре приходит Боря Слуцкий[127], которого я давно не видел. Болтаем о том о сем целый вечер и я остаюсь у Юры ночевать. <…>
Снова слух о согласии Шолохова стать председ[ателем] ССП.
Подтверждается активная роль Федина в решении и суде над Син. и Дан. Руководитель иностранн. секции ССП Чернявский сказал на днях Е. Эткинду[128], что суд этот был ошибкой: их можно было судить за другое, а именно за связь с НТС (русской антисоветской организацией в Германии)[129]. Были документы, это доказывающие, но дело повели по другому пути и оно прозвучало неубедительно. Вопрос интересный: почему умолчали об НТС. Возможно несколько ответов.
Боря как то постарел, словно шепелявит. Юра задумал роман о деле Думенко[130] и едет на днях в Ростов за матерьялами. Он живет с дочерью подростком, видимо довольно капризной и тяжелой по характеру. Много читает и думает. Мне он нравится больше чем любой из старых моих приятелей.
3 мая. <…> [слух о том, что разбившийся космонавт Комаров — на самом деле спасся: о подтверждении этого АКГ спрашивают пришедшие к нему домой чинить проводку электромонтеры]
7 мая. <…> Возвращаюсь днем на дачу. Впереди подряд 2 выходных — завтра и послезавтра — и все дела замирают.
8 мая. Начал вечером и пол — ночи и потом все утро читал «Траву забвения» В. Катаева в № 3 «Нового мира». Это написано отлично и, как это ни называй — мемуары или роман — это превосходная проза. Все это очень «катаевское» т. е. пластика внешнего превалирует над «духовностью», изобразительность над интеллектом. Он десятки лет писал левой ногой, цинично и расчетливо, но и это не могло затушить его талант, хотя конечно задержало его внутренний рост и, если задумаешься — о чем катаевское произведение? — то ответить трудно. <…>
Все думаю, что надо кончить одну из начатых пьес. Это просто бесхозяйственность — иметь столько товару и такой маленький счет в ВУАПе![131] Да, я плохой хозяин. Люблю работать, а извлекать из работ доходы не умею. <…>
9 мая. <…> Все думаю о «Траве забвения». Вот, не вспоминает же Катаев, как писал романы на сталинскую премию, как подличал и вертелся. Из всей жизни — единственно ценным оказываются воспоминания о Бунине и Маяковском — воспоминания по существу трагические. Словно жизнь кончилась на рубеже от 20 к 30 годам. А пятилетки, перековки, а сталинская конституция — где это все? Ничего нет, пустота…
Это своего рода приговор эпохе и собственной жизни. Но все же — будем справедливы! — писатель сохранил и свое холодное, блестящее мастерство и особого рода совесть.
10 мая. Утром еду в город <…>. Потом у Н. Я. Все время мрачнейшее настроение. Кажется, таким я у нее еще не был никогда. Потом неудачно заезжаю к Шаламову — не застаю его и к Леве, у которого ремонт.
12 мая. <…> Не записал вчера, что умер Лев Романович Шейнин[132], человек, который мог бы написать самые занимательные мемуары на свете, а вместо того писал плохие пьесы и повести.
15 мая. Вчера был в городе: взял билет на поезд и отвез Шаламову его рукописи. Сидел у него часа три. Подарил ему сборник, который он, просмотрев бегло, очень хвалит[133].
17 мая. Пишу ночью: только что с поезда — час назад приехал из Ленинграда. Теплая летняя ночь, напоенная сиренью и цветом яблонь и вишен.
В Л-де был полтора суток: все время почти с Эммой. Она встретила меня с напряжением и попыткой затеять объяснение, но я этого не принял и все переменилось, а кончилось ее нежностью <…>
Разговаривал по телефону с В. Ф. Пановой и Л. Я. Гинзбург и встретил на улице Рубашкина.[134] <…> Л. Я. сказала, что Мандельштам пошел (или пойдет на днях) в типографию, а она в конце месяца приедет в Москву. Очень хочет повидаться. <…>
Больше никому не звонил. Эммина ревность, кажется, беспредметна: просто догадки…
17 мая [смещение Семичастного и назначение Андропова[135]]
20 мая. Томительная жара, но все же с легким ветерком.
Утром отвез пук сирени Надежде Яковлевне [Мандельштам]. Она была рада. Рассказывает, что потребовала рукописи О. Э. у Харджиева[136] <…>