С.[137] мне показал в америк. газете объявление о выходе № 85 «Нового журнала» (Нью-Йоркского), где на первом месте стоят «Колымские рассказы» Шаламова. Он или не знает об этом, или не захотел мне рассказать[138].
Солженицын написал обращенное к съезду письмо с жалобой на свою литературную судьбу и с предложениями: ликвидировать главлит и перестроить ССП с тем, чтобы он не принимал участие в травле писателей, а защищал их. <…>
[АКГ заехал подарить сборник Леве, но чуть не поссорился с ним: ] он вдруг стал мне давать советы из области личной жизни. Но я сам виноват: слишком близко к себе его подпускаю <…>
У нас идут последние приготовления перед открытием съезда писателей, которому всячески хотят придать показной, победный характер. <…>
Общее мнение: Синявского и Даниэля, а также арестованную за январскую демонстрацию молодежь тихо выпустят. <…>
21 мая. Моя дурь (решаюсь это так назвать) идет по нарастающей. Правда, так бывало и… проходило, но должен признаться, подобной остроты и внутренней напряженности не помню уже давно: с момента зенита отношений с Эммой…
Сейчас у меня связаны руки многим и это мешает делать глупости и те безумства, на которые я раньше всегда шел и побеждал. <…>
22 мая [при уборке на чердаке своей дачи, в Загорянке] …открыл левин [его брата, Льва Гладкова[139]] чемоданчик и зачитался его и мамиными письмами периода после моего ареста и перед его смертельной болезнью и во время нее. Мама мне мало рассказывала об этом и только в общих чертах: слишком мучительны были воспоминания. И читать было тоже мучительно, но грех беречь себя и я счел обязанным все прочитать. Господи, какая мера горя, незаслуженного, непоправимого. И это только две судьбы — две из миллионов! И еще находятся люди, рассуждающие о прощении Сталину во имя некоей исторической объективности.
Не потому ли меня так и тянет к Шаламову, что он какая-то вариация (наисчастливейшая) судьбы Левы. У них есть общее, но Ш. огнеупорнее, или просто везучее. <…>
Сегодня открылся съезд писателей. Слышал по радио репортаж: что-то под Горького басил Федин и ему аплодировали статисты-делегаты (наверно нацмены). <…>
23 мая <…> Был в городе. У Трифонова. Потом на Аэропортовской. Письмо в поддержание гласного обсуждения заявления Солженицына. Уже 40 подписей: Паустовский, Каверин, Аксенов, Бакланов, Солоухин и др. Отказались подписать Шагинян и Яшин и еще кое-кто. Я не вижу в этом прока и подписал пожалуй из малодушного нежелания ссориться с обществом. Встреча с Таней Литвиновой[140], которую не видел 30 с лишним лет. Мы еле узнали друг друга. <…>
Нет чувства, что совершил хорошее, подписав, а скорей какая-то неловкость, будто сделал что-то напоказ. <…>
24 мая <…> … выброшен этюд Гулыги о Кафке из «Прометея»[141] <…>
25 мая <…> Письмо от Анны Арбузовой[142] о том, что Т.[143] в больнице, а девочка у родных Т. Письмо на этот раз вежливое.
Лева Тоом[144] подошел ко мне в ЦДЛ и сказал, что прочитал моего «Пастернака», которого давал ему Беленков?![145] Как я уговорил Трифонова и Ваншенкина подписать письмо. Уже собрано около 70 подписей, главным образом людей порядочных разных рангов и калибров. Отказались подписать некоторые: Кассиль, Лакшин, Старцев, несмотря на вегетерьянский текст. Сегодня утром письмо должно быть передано Тендряковым в президиум съезда. <…>
Вокруг этого суетились Ф.Искандер, Боря[146], Сарнов[147] Лева[148], Инна Борисова, А. Берзер, Т. Литвинова и еще какой-то Юра, близкий друг Солженицына[149]. А вокруг них другие. Что ни говори — это лучшая часть московской писательской организации, и ее вдруг вспыхнувшая в этом деле энергия — прообраз того, чем могла бы быть не регламентируемая бюрократией литераторская общественность.
На съезде, как говорят, пустой зал и оживление в кулуарах и у киосков. <…> Все в кулуарах говорят о письме Солженицына. <…>
Из письма конечно толку не будет, но оно важно как свидетельство подлинных настроений писателей.
Солженицына наверху ненавидят и уже только поэтому оно вызовет гнев. <…>
26 мая <…> Сегодня утром Тендряков передал письмо (собравшее уже около 80 подписей: последним подписал Слуцкий) в президиум. Отказались подписать кроме Шагинян и М. Галлай, еще Алигер, Л. Зорин, А. Штейн, М. Бременер и другие, но немногие.
27 мая. <…> Утром у Н. П. Смирнова, затем у Левы. Туда звонит разыскивающий меня Женя Пастернак[150], еще до моего прихода. Звоню ему. Он очень просит повидаться с ним и мы уславливаемся, что я заеду к нему к пяти часам.
У Левы еще Войнович и Искандер. Войновича вижу в первый раз.
В ЦДЛ обедаю дежурными блюдами. Это обходится около рубля, обычно. <…>
Потом еду к Жене Пастернаку на Большую Дорогомиловскую. Он встречает меня хорошо, хвалит мои воспоминания. По его словам, «отец» там наиболее похож на себя и делает два небольших замечания. У него милая беременная (кажется, уже третьим ребенком) жена Аленушка, тоже знаток Пастернака, помогающая в комментировании и издательских делах[151]. Архив Б. Л. огромен. <…>
Вопрос с собранием «пошел по инстанциям». Женя рассказывает, что из обильнейшей переписки Б. Л. можно выделить 4–5, как он выразился, «романов в письмах»: семейные, с Цветаевой (Аля Цв[етаева][152] почему то возражает против их публикации), с З. Н.[153], с двоюродной сестрой из Лен-да[154] (пропали). Письма Цветаевой пропали, но часть их ранее была скопирована (без спроса) Крученых[155] и так уцелела. Женя думает, что девушка, потерявшая письма, м. б. отдала их «в органы» или у нее отняли их, и они там сохраняются. <…>
Он по манере говорить ужасно похож на Б. Л., просто удивительно, только голос выше и другой тембр. <…> Так это приятно слышать, что и сказать не могу. Сидел у них до ночи. Он говорит, что уже давно искал меня.
29 мая. <…> Звоню Анне Арбузовой. На этот раз она очень со мной мила. Она была у Т., говорит, что помимо всего прочего у нее невроз сердца. Хвалит мейерх. сборник и особенно мою статью: — Она лучше всего. Это, как стихи!..
<…> Андропов — поклонник театра на Таганке: он занимался в ЦК делами соцстран.
Юра [Трифонов] прочитал «Встречи с П.» и «Слова, слова, слова» и хвалит. Взял у него полную рукопись мемуаров Сурена Газаряна «Это не должно повториться»[156] на день-два.
Обедаем с Юрой в ЦДЛ. <…>
Весь вечер читаю воспоминания Газаряна (400 страниц машинописи). Многое очень интересно и даже сенсационно. Конечно, Газарян мог бы рассказать, как органы наполнились постепенно негодяями по специальному подбору. Ведь не в один же день это произошло. А он это знает. Но это осталось в стороне. Автор мемуаров не сидел в лагерях, а весь срок сидел в спецтюрьмах и по моему это первые воспоминания (не считая нескольких глав у Гинзбург) о тюрьмах.
Мелькает много знакомых имен, людей о судьбах которых почти ничего не было известно.
Тюремно-лагерная литература огромна и все растет. А когда то мы думали, что все это канет в забвение. Пусть это не печатается: важно, что написано, что существует.
30 мая. <…> Утром заезжаю к Храбр-му.[157] На это раз он меня как то раздражает — и своими письмами к разным людям, которые он потом копирует и распространяет и всем вульгарным паразитарным суетливым либерализмом. На этот раз он показывает снова переписку с Эренбургом. Тот ответил из вежливости, а Х. придает этому некое значение. Правда, иногда у него бывает интересный улов. Так он получил письмо из Франции от В. Крымова[158] ослепшего старика, странного, но не бездарного писателя, трилогию которого я недавно вырвал от Зеркаловой[159]. <…> Затем ЦДЛ и обед за рубль, потом к Н. Я. и с ней к Жене Пастернаку — сегодня день смерти Б. Л. Посидев у него часика три, возвращаемся к ней и домой приезжаю лишь к ночи. У Н. Я. второй том американского собрания соч. О. Э. Тираж «Разговора о Данте» готов, но не вывезен из типографии — нет разрешения Главлита: та же история, что и с нашим сборником.