Аванса за пьесу [ «Молодость театра»] мне не хватит даже на уплату главных долгов, но какие-то дыры заткну.
31 мая. В «Комс. Правде» сегодня перепечатан фельетон из «Юманите диманш»[160] «Светлана и доллары» о Светлане Сталиной.
Константину Георгиевичу[161] 75 лет. Его на днях перевезли из больницы, но он очень слаб и плох.
<…> [после строки отточий] Ночь. Только что приехал из города. Отправил с Центрального Телеграфа мейерх. сборник Кларенсу Брауну в США[162], потом был у Гариных.
Там же Маша и Тяпкина. Потом еще разные люди.
Много разговоров о старике. Маша — очень хороший человек. Сейчас она с азартом воюет с Ростоцким[163], чтобы переделать предисловие к двухтомнику М-да, выходящему в «Искусстве» <…> В № 5 «Юности» снова стихи Шаламова.
Перечитываю вторично воспоминания Газаряна, все таки они очень интересны.
1 июня. Вчера Хеся рассказывала о Н. Р. Эрдмане[164], который в старости попал в плен к влюбленности в ничтожную балеринку <…>
Весь май я чувствовал в себе какое то напряжение, которое могло разрядиться — как бывало, — в какой нибудь случайной любовной истории, или вылиться в нечто лучшее, или также, что тоже бывало — перегореть в созерцательных размышлениях.
Это то состояние, когда одинаково легко засмеяться или заплакать, сочинить стихи или напиться.
Сначала я, кажется, избрал довольно нелепый адрес для всей этой маленькой и смутной душевной бури…
2 июня. На улице Грицевец. Т. выписалась из больницы, но плохо себя чувствует и напугана. Плачет при девочке. Тяжело. Оставляю деньги (70 р.) и ухожу. Говорим о квартире. Она соглашается переехать.
У Юры. Он хвалит мои мемуарные сочинения. Его мать. Ловлю себя на зависти. К чему? Просто к тому, что у него есть мать.
4 июня <…> Утром говорю по телефону с Эммой. Ее родные уехали и она меня ждет. Нежна, мила, нетерпелива. Обещал приехать через несколько дней.
Бибиси сообщает, что две британские газеты напечатали письмо Солженицына съезду писателей. <…>
5 июня <…> Бибиси сообщает, что военные действия [война Израиля и ОАР] начались. <…>
Бибиси передало полный текст письма Солженицына без комментариев. <…>
Написал письма Дару, Шаламову и Н. [см. запись от 13 июня] Завтра отправлю. [потом отметит, что отправил, 6-го]
7 июня. Уже днем Бибиси передало, что по заявлению Израиля, их войскам остается пройти только 30 клм до Суецкого канала. Это похоже на полный разгром арабов. <…>
У Н. Я. Книжка еще не вышла. Читаю ее рукопись об Ахматовой. Она расширяется (раздвигается) и растет. Спор об отношении к М-му в 30-х годах. Очень все интересно и еще интересней устные дополнения Н. Я. («только не записывайте») об интимной жизни А. А. Приходят молодой Борисов[165] и Кома Иванов с женой.
8 июня. Американцы передали о нашем «письме», но снова многое перепутав (т. е. о «письме» президиуму съезда за обсуждение письма Солженицына), сказав, что оно подписано 82 «выдающимися литераторами» (это верно, если допустить, что все подписавшиеся «выдающиеся», что по совести сказать нельзя), они называют в числе подписавшихся: Евтушенко, Твардовского, Аксенова и Паустовского. Из названных «письмо» подписал только Паустовский [чернилами добавлено: и Аксенов], а остальных американцы прибавили, так как именно эти имена в их представлении образуют обойму «литературной оппозиции». Кажется, Аксенов и Евтушенко писали что то лично и отдельно, а Твардовский конечно ничего не писал и не подписывал.
9 июня. Пестрый, шумный день. <…>
У Левы обмен в разгаре. Люся защитила диплом.
Потом у Трифонова. О том о сем. ЦДЛ. Лавка писателей. [у Борщаговского] <…> Какой-то телефонный звонок: утром референт Кино-комитета зашел в кабинет к Е. Д. Суркову, а он, спрятавшись под стол, на него залаял… Его увезли в больницу. Перед этим он удручался своим провалом в речи на писат. съезде, будто бы. <…>
Саша как то провел день с Солженицыным. Тот сам от руки переписал 250 экземпляров своего письма без копий. Будто бы было какое то обсуждение его в секретариате. Как то поддержали С. Симонов и Салынский[166], остальные — против. Но всем не хотелось об этом говорить. Кто то предложил — сначала прочесть романы Солж. (членам секретариата). Все обрадовались отсрочке на полтора-два месяца. <…>
Саша говорит, что Солж. наверху ненавидят остро и злобно, но непримирим. Федина называют «Чучело орла» и «Пальма из вокзального ресторана».
10 июня <…> Вчера в поезде утром заговорил с сидевшей напротив хорошенькой молодой женщиной, шутил и проверял свое старое и заброшенное оружие — умение знакомиться. И оказалось, что оружие мое не заржавело. После шуток и ее легкого отнекивания она мне назначила свидание на завтра на 11 утра в поезде и вообще проявила благосклонность. А завтра я в это время буду уже в Ленинграде.
Я, кажется, не записал рассказ Эммы в письме как они в последний день съемки собрались у Белинского[167], а туда пришел Володин[168] с письмом Солж. и дважды прочитали его вслух. Ходит анекдот о том, как будут экзаменовать по литературе в ХХI веке: первый вопрос: тип Печорина, второй — роль письма Солженицына в истории русской литературы и третий — о рассказах для народа Толстого.
Итак, еду. На этот раз, что-то может измениться в моей жизни. Впрочем, вряд ли.
Не записал еще вчера про встречу с Шаламовым с его бывшей (и настоящей м.б.?) женой О. С. Неклюдовой[169] на Аэропортовской днем. У него обвязана голова и она провожала его в поликлинику: он упал и разбил голову. Но он веселый — в руках у него связка книг: первых авторских экземпляров новой книги стихов «Судьба и дорога»[170]. Тут же надписывает мне. Неклюдова раздражена на него, шипит все время и мне неловко. До сих пор я ее ни разу не встречал. <…>
[после отточий] Ну, ладно! Прячу машинку. Через 2 часа еду в город, а через 3 часа отходит поезд.
Трезво понимаю, что лучше всего, чтобы не вышло так, как я хочу. Ведь бывало же, что не выходило, и оказывалось, что если бы вышло — было бы плохо. Примеров много, но давно. Видно не пришло еще «позорное благоразумие». Не хочет стареть сердце.
Пожалуй, сейчас — самое страшное распутие.
Но……
Иду рвать Эмме цветы…
11 июня. В Ленинграде пасмурно: мелкий дождик. <…>
Вчера Лева [видимо, Левицкий] не приехал в Загорянку за ключами и даже на вокзал (как он хотел в крайнем случае) и я увез их с собой. Так что моя дача будет стоять запертая. Забыл у Борщаговского книжку Шаламова.
13 июня. Вчера [слово вставлено сверху, синими чернилами] Уутром звоню Н. <…> Ее муж знает, что она пошла на свидание со мной. <…>
14 июня. <…> На Ленфильме. Жежеленко[171] понравился мой замысел о молодом Горьком и, кажется, даже очень понравился. Я рассказал о нем почти случайно, зайдя узнать, что нового насчет тиражирования «Зел. кареты». Но об этом никто не знает и не интересуется. Дурацкая практика: прокат фильма студию не интересует.
<…> [о либретто для Гарина и Локшиной] Но там все идут одни разговоры, а жить мне на что то нужно. Буду делать то, конечно, за что будут платить деньги. Можно писать «в стол» прозу, эссеи, но сценарии писать стоит только с реальным производственным расчетом. Г[арин] и Л[окшина] обидятся? Может быть. Но, увы, делать нечего.
Плохо сплю и все думаю, думаю… <…>
Прочитал напечатанный в «Севере» роман Ремарка «Возлюби ближнего своего»[172]. Местами это инерционно по манере и почти «беллетристично», но все таки сильно и трогательно. И что ни говори, а Ремарк в серии своих романов создал огромную и яркую историческую фреску — трагическая Европа от Первой мировой войны до конца Второй. Никто другой этого не сделал. Да, кое где это беллетристическая скоропись, кое где утилизация собственных творческих находок уже теряющих свежесть первооткрытия, кое — где подражание Хемингуэю, кое — где чувствуется усталая рука писателя, — и все же огромно, впечатляюще и — просто-напросто — нет ничего подобного. Все большое в литературе создается только долгим, непрерывным и последовательным усилием, а не наскоками импровизационного порядка. Ремарк, кажется, прожил жизнь (после своей первой славы) гурмана и сибарита, на его лице есть отпечаток чего то роднящего его психологически с С. Моэмом и Вертинским — м. б. пресыщенность лакомки, — но это не помешало его писательской одержимости так полно выявить себя. Теперь из всех частей его «фрески» нам неизвестн[а] только одна — роман «Искра жизни» о немецких к[о]нцлагерях. Но там задет «еврейский вопрос» и у нас его не издадут, разве что только «Огоньку» придет в голову выпустить собрание сочинений Ремарка[173]. Именно так появился у нас заключительный роман Фейхтвангера об Иосифе Флавии.