15 июня. Целый день до вечера переделываю либретто «Таинственного Иегудиила Хламиды». Если даже есть тень надежды на договор, надо все сделать для этого, ибо матерьяльно меня это спасет. Но сердце сосет тоска.
На днях в передовой «Правды» о литературе — странная фраза о том, что «советские литераторы пойдут с коммунизмом до конца». Какой «конец» имеет в виду автор передовой? Это звучит двусмысленно и даже зловеще. Но вернее всего, это просто бездумный словесный штамп. <…>
Читаю книжку рассказов Вас. Гроссмана[174]. В нее вошли его отличные очерки об Армении, запрещенные несколько лет назад при печатании в «Неделе». То ли они сокращены, то ли просто забыли, какая там в них крамола?
Никуда не выходил кроме как к газетному киоску, даже автомат обходил стороной. Завтра еду на Ленфильм, займусь, наконец, делами Н. Я. и цитера…
Все еще прохладно, но полусолнечно.
17 июня. <…> Письма к Н. Я, Х. Локшиной и М. Н. Соколовой по дачным делам. Здесь в доме на днях открылась почта: это очень удобно.
Не звоню в условленное время Н. Возникло какое-то сопротивление внутреннее, от чего, впрочем, тоска стала не меньшей. <…>
Плохо спится из-за начавшихся белых ночей.
Пишутся стихи. Написал нынче 3 и одно неплохое о сараях — так сказать — юбилейное.
18 июня. Письмо от Д. Я. Дара из Комарова. В. Ф. больна, лежит там. Плюс к стенокардии — спазмы сосудов головного мозга. Это ее очень пугает: больше всего на свете она боится паралича и невозможности работать. [в след. записи, 20 июня, АКГ сочувствует ему (после телеграммы), т. к. у его жены, Веры Пановой, что-то вроде удара: «Бедная Паниха»]
А про себя он пишет: Настроение у меня, как и у вас отвратительное. Причина мне ясна: отвращение. К съезду и последующим за ним событиям. Именно, отвращение. Не злоба, не протест, а нечто брезгливо-тошнотворно мерзкое. Будто ноги в дерьме. И не очистить. Как ни три — пахнет. Пахнет от каждого номера газеты, а я без газет не могу. Прочитав газеты, сразу же выношу их из комнаты и открываю окно — не помогает. Запах дерьма преследует днем и ночью. <…>
В «Извест.» любопытная статья Смоктуновского, где он утверждает, что Каренин — прекрасный человек. <…>
20 июня. В газетах речь Косыгина в ООН.
Утром у киоска газетного (тут же бочка с квасом) откровенные антисемитские разговоры, вроде тех, что слышал в буфете поезда, когда ехал сюда. Это влияние истории с Израилем на наши широкие массы.
22 июня. <…> В десятом часу утра сел за машинку и встал в семь часов вечера. Почти не разгибаясь писал подряд <…> и написал, кажется, недурно. Всего страниц 15–17 за рабочий день — это похоже на былые темпы.
Тепло. Дождик. Лучшая погода для работы.
23 июня. <…> Письмо от Левы. Он пишет, что Солженицын действительно присутствовал на секретарьяте, [видимо, ССП] что он убедительно ответил, что не по его вине, а по их письмо стало мировой сенсацией и что будто бы с ним согласились. Настроение у него хорошее. Будто бы по инициативе Ильина (секретаря московской организации ССП, бывшего генерала КГБ)[175] на парткоме обсуждалось[,] какие репрессии применить к авторам письма «82-х», но что секретарь парткома Сутырин сказал, что он сам подписал бы письмо, если бы знал о нем, что в нем все разумно[176].
25 июня. <…> Эмма играла днем «Идиота», ее провожала толпа девочек, снимали американские репортеры: она приехала с розами в руках. На театр Шаламов прислал книжку «Дорога и судьба» с надписью. И опять под вечер попытка объяснений: вернее — провокация на уверенья, которых было слишком много и на которые нет уже ни сил, ни охоты. <…>
[о романе с Н.] Замечаю, что натолкнувшись на инерцию, увлечение мое если не идет на спад, то делается спокойнее. Собственно в таком-то состоянии и одерживаются победы.
Но не станет ли моя «победа» моим поражением? И наоборот?
Могу сказать одно: мне этого хочется.
26 июня. [врач говорит, что у В. Пановой — опухоль мозга]
[в интервью Косыгин на вопрос о Светлане Сталиной] ответил, что она больной человек и неблагородно больного, неуравновешенного человека использовать в политических целях. <…>
Кис[елев][177] подтвердил мне и мое наблюдение: почти все евреи — космополиты и ассимиляторы и любые — тайно или явно радуются победе Израиля. Это конечно не идеология, а гены.
27 июня. <…> Дома опять напряжение, позы, трагический голос. Все это на высоком актерском уровне, но я разлюбил театр.
29 июня. Вчера подписал договор с 2-м объединением [кино] и сегодня — быстрота удивительная! — получил деньги. На последнем этапе Киселев все-таки что-то ускорил, хотя и без него сделалось бы.
Мой будущий режиссер — симпатичный мудак, но здорово наивен и девственен интеллектуально.
Молдавский рассказывает, что он нашел много писем Зощенко к Сталину, удивительно верноподданнических. Он пишет о нем книгу[178]. <…>
Сегодня таксист, старый вояка, бранил Израиль и выражал готовность пойти добровольцем драться за арабов. Я пытался ему объяснить, что если арабы не хотят драться за себя, то им никто не поможет. Но в его голову это не укладывается так же, как и то, что евреи дрались хорошо. Он считает, что за них дрались американцы. — Я знаю евреев. — говорит он, — У нас все диспетчера евреи… Вот так. Сошлись с ним на том, что китайцы большие говнюки. <…>
От нечего делать и дурного настроения листал в который раз дневники и письма Блока. Удивительно точный и ясный ум! И огромное историческое чутье! М. б. эти его тома переживут стихи. Он мыслит прямо отточенными формулами: свойство у нас одного Пушкина. Герцен не таков: он образен, метафоричен, богат ассоциациями: он развивает тему в нескольких возможных вариантах и дает инсценированные картины исторической живописи. По сравнению с ним и Пушкин и Блок суховаты, но какая это насыщенная сухость. <…>
Доволен собой, что преодолел инерцию и продал в кино уже так давно задуманного «Хламиду». Это большое подспорье.
1 июля. <…> Звоню Леве в Москву. Он расстроен: не разрешили обмен <…>
Звоню Дару: у Веры Федоровны тромб, инсульт, с правосторонним параличем <…>.
Уезжаю с чувством, что м. б. больше не буду на этой квартире. Как все непрочно и странно в мире.
2 июля. <…> Подговариваю какого то шофера-калымщика и в пол-седьмого уже в Загорянке. Здесь упоительно <…> [слушает по радио «Голос Америки» об инциденте с Андреем Вознесенским], которого не пустили в США и кот. где-то в театре произнес речь о запретах и цензуре. Наверно этому честолюбцу не дают спать лавры Солженицына. Не верю в его искренность <…>
Леве отказали в обмене[1]. Это возмутительная история, видимо не без антисемитинки. <…>