25 янв. <…> Да, с № 12 «Нового мира» какое-то затруднение. Твардовский до 13-го не пил и был «на удивление» в хорошем настроении. С 13-го в «штопоре». Юра[6] кончил и сдал сценарий. <…>
27 янв. <…> (Речь идет о покушении при проезде правительственного кортежа с космонавтами в Кремль. — М. М.) Французская газета «Орор» (фр. «L̓Aurore» — «Заря». — М. М.) посвятила 6 столбцов покушению у Боровицких ворот, однако, видимо, никаких новых данных там нет: одни догадки и умозаключения. Но откуда-то стало известно, что выстрелы раздались не из толпы, а из караульного помещения сбоку ворот. Это странно и зловеще. Все комментаторы считают, что выстрел был направлен не в космонавтов.
28 янв. <…> Слышал по радио, что покушавшийся в Кремле — младший лейтенант войск кремл<евской> охраны <Ильин>[7], что он, стреляя, выбежал из караульного помещения, потом пытался принять яд, но ему не дали. Какой-то «азиатский коммунист» передал, что в тот вечер в Кремле был «хаос и паника».
29 янв. <…> Жюри Союза журналистов в Париже избрало Солженицына «лучшим иностранным писателем года», но сообщило, что посылаемые ему через ССП письма не доходят. Какой позор! <…>
2 фев. <…> Купил книжечку — сборник «Пять обелисков» со стихами 5 поэтов, погибших на войне. Из 5 только один настоящий поэт — Иван Пулькин.[8] Его включил в книжку Валя Португалов, ее составитель.[9] <…>
В книге 35 стихотворений Ивана: среди них есть и из его лучших. Многие из них сберег я и передал Вале. Некоторые Иван мне не раз читал. А стихотворение «Два друга уезжали», на котором написано, что оно посвящено Пущину и Кюхельбекеру, на самом деле было посвящено брату и Валентину. Эти стихи мне передал сам Иван зимой 37–38 гг. в Ленинской библиотеке (я уже наладил тогда переписку со Львом, прибывшим на Колыму), и я ухитрился их ему переслать.[10] <…>
3 фев. <…> Вот уже год, как Лева <Левицкий> должен мне несколько сотен. <…>
7 фев. <…> Тепло. Хожу по Невскому.
Когда выходил из метро Горьковская, стало плохо с сердцем. Посидел четверть часа на скамеечке в саду, принял валидол, и — ничего…
9 фев. <…> В Москве во всем ощущается решимость руководства проводить жесткий курс. Шолохов написал 1‑ю часть романа «Они сражались за родину» с главами о 37‑м годе и драматическом начале войны. Его не осмелились принять журналы «Дон», «Октябрь», «Правда», и даже его дружки из СП РСФСР были принуждены отказаться от его защиты. Он приехал в Москву, чтобы встретиться с Брежневым, и тот его не принял. Ему передали, что «партия считает нецелесообразным опубликование этих глав». Еще бы, они идут вразрез с цензурной политикой, именно сейчас резко и определенно сформулированной (ничего о 37‑м годе, о трудностях коллективизации, о поражениях в 41‑м году). Шолохов был в ярости, пил и бушевал в номере гостиницы и наговорил чего-то. По Москве ходит какое-то его «письмо к Брежневу», не то действительно им написанное, не то кем-то из его дружков, с его слов в пьяном виде. Но будто бы эти главы написаны плохо и беспомощно, и про них острят, что Самоиздат их отклонил по причине низкого художественного качества.[11]
9 фев. Целый день с Борщаговским (вчера).[12] Европейская гостиница и т. п. <…>
9 фев. (продолжение) <…> Саша <Борщаговский> считает, что только смерть может помешать Солженицыну получить Нобелевскую премию. Но я в этом не так уверен. Он <Борщаговский> живет в Европейской в номере 302. Кажется, в соседнем я заканчивал «Байрона»[13], а может, и в этом самом. <…>
10 фев. <…> Стал сомневаться, что скоро кончу пьесу. Моя жизнь здесь сейчас — пытка. Началось с феноменального Толиного безделья и нахальства, нервы у Эммы устали и, как это было не раз, все было вымещено на мне. Это и обидно и больно.[14] <…> Я почти никогда не записываю о таких вещах: и правильно — многие прошлые ссоры проходили и память о них сохраняет разве что только постепенно устающее сердце. Вечером помирились. Ладно!
14 фев. <…> Ночью скандал с Толей. Бессонница.
16 фев. Переменил на машинке ленту. Вроде как побрился или вымыл голову. <…>
Зарубежные обозреватели почему-то считают, что сейчас внутренние разногласия в советском правительстве достигли высшей точки. Некоторые думают, что начался спад влияния Брежнева и его группы. <…> <Но> дело в том, что Брежнев и его группа — не люди верхушечной комбинации, а сгусток коллективных настроений, так называемого «среднего партзвена», воли и убеждений сотен обкомовцев (плюс, возможно, молодой группы генералитета), которым принадлежит реальная власть в стране. Они-то и хозяева положения и прекрасно это понимают. И против их воли никакая новая верхушечная комбинация ничего не сможет сделать. Насколько они неосталинисты — трудно сказать, но в какой-то степени — несомненно.
18 фев. <…> В «Огоньке» в воспоминаниях Конева снова апология Сталина.[15] Но какой же все-таки бездарный журнал «Огонек»! Ни грамма таланта! Это свойственно всем изданиям Сафроновско-Алексеевско-Кочетовской компании, сумевшей захватить массу изданий и власть в писательских организациях, но не обладающей в своих рядах талантами. А ведь даже в царской России в лагере «реакции» были крупные таланты: К. Леонтьев, тот же Катков, Суворин, Розанов, Меншиков <правильно: Меньшиков> и другие.[16] А тут — никого, хоть шаром покати.
19 фев. <…> Ирина Белогородская, об аресте которой сообщал «Г<олос> А<мерики>», это оказывается та самая сводная сестра Ларисы Даниэль, которая еще в августе забыла в такси 50 копий воззвания в защиту Марченко, о чем тогда рассказывали, и сидит она с тех пор. Ей дали год ИТЛ с зачетом тюрьмы.[17] А суд над математиком Бурмистровичем, хранившим сочинения Синявского и Даниэля, отложен.[18]
27 фев. Уже пять дней в Москве.
<…> В понедельник я перебрался к приехавшему с дачи Юре <Трифонову>. <…>
Эти дни москвичи читают и комментируют статью пяти авторов в № 3 «Коммуниста» с откровенной реабилитацией Сталина <…> Вчера (во вторник) был вечером у Гариных.[19] <…> Сегодня встреча с Р. А. Медведевым. Он поседел и другой: более пессимистичен и даже ждет возможных репрессий. Его брата Жореса (биолога) уволили на днях с работы.[20] <…>
1 марта. Еще в Москве. Взял билет на 4-е. <…>
Был вчера на ул. Грицевец.[21] Они живут хорошо. Оставил им триста до середины мая. Хотят на лето ехать снова в Эстонию. Чувствую я все-таки там себя связанно и ухожу оттуда с удовольствием. Про «Нов<ый> мир» рассказывают: цензурой подписан № 1. Твардовский зарезал рассказ Войновича[22], который всем нравится. Он в больнице, не пьет и лежит злющий.
4 марта. <…> Прочитал стихи Твардовского, снятые цензурой из № 1 «Нового мира»: «Напрасно думают, что память не дорожит сама собой» (На следующем листе (45) стихотворение воспроизведено целиком. — М. М.).[23] Очень точное ощущение мыслей и чувств многих. Молодец! Он лежит сейчас в больнице с ушибом ноги.
6 марта. <…> С Эммой нехорошо. Какие-то ее намеки <…>. От этого тяжело, потому что я люблю ее, и это неотвратимо и навсегда.
8 марта. <…> Начал свой лечебный «режим»: диета и лекарства.
9 марта. Не столько работаю, сколько сижу над бумагами. Прочел наброски о Мандельштаме. Ей-богу, это лучше того, что пишут о нем Адамович и Вейдле, светила эмигрантской критики.[24] Л. Я. Гинзбург м. б. написала и лучше, но у меня все острее и образнее. У нее академичней.[25] Год назад я жил на 9‑м этаже на Красноармейской, изнывал от духоты и тоже с нетерпением ждал весны. <…> В этот приезд в Москву, как вырванный зуб, почувствовал обнесенный забором пустырь на месте б<ывшей> Континенталь. Потом в этом доме была «Рабочая газета» и ее приложения, затем внизу Стереокино.