13 марта. <…> Вчера «Правда» начала печатать главы «Они сражались за родину» Шолохова, но я еще не читал. Наверно, все еретическое выброшено.
12 марта. <…> пошел к почтовому ящику и принес «Литер<атурную> газету». Открыл ее. На одной из полос в траурной каемке некролог «Памяти друга». Умер Валя Португалов, товарищ Левки, товарищ и моей молодости.
Я слышал, что у него зимой был инфаркт. А когда я был в Москве, то в середине двадцатых чисел я встретил его в ЦДЛ. Он сидел с кем-то за столиком у буфетной стойки и, кажется, пил кофе. Я не узнал его спутников. Я обрадовался, что он выздоровел, и мы поговорили минут 5—10, почти на ходу. Я сказал ему, что купил «Пять обелисков» и посмеялся над ошибкой в посвящении стихотворения «Два друга уезжали». Он сказал, что хлопочет о новом большом издании стихов Ивана Пулькина и присуждении ему премии имени Островского (не знаю, что это за премия). — Позвони как-нибудь, Шура! — сказал он мне. Я кивнул головой.
Наверно, он был последним, кто звал меня Шурой. Нет, вспомнил, так меня еще зовут А. П. Мацкин[26] и двоюродная сестра Таня Котельникова.
Ох, Валя, Валя! Много я мог бы написать о нем. Он пережил Леву на два-дцать лет, и все удивлялись, как он хорошо выглядит: он был даже румяным, как многие сердечники, и это принималось за признак здоровья. Эта встреча могла быть 22 февраля или 24-го, т. е. этому еще нет и трех недель. Очевидно, смерть была мгновенной…
Я еще напишу о Вале.[27] Недавно у него вышла в «Сов<етском> писателе» книжка стихов (о, не лучших!) «Когда человеку не спится», но я ее еще не видел. Он сказал мне, что не мог прислать ее, так как не знал моего адреса.
А сейчас взял книжку «Пять обелисков», им составленную, и оказалось вдруг, что в его очерке об Иване Рогове дважды названо имя Левки. Рогова я не знал.
Господи, как же я хорошо помню это проклятое лето — лето 1937 года, начавшееся для нас с Левкой арестом Вальки, кажется перед майскими праздниками. А 16 июня был арестован и Левка. Их обоих посадила эта сука стукачка Екатерина Шевелева, а руки приложили к аресту N и Матусовский.[28] Потом, в годы «позднего реабилитанса» они конечно заявили, что их показания были ложными и вынужденными, и Леву и Валю реабилитировали: Леву уже посмертно. А Валя стал членом Союза писателей: издавался, разыскивал и печатал стихи друзей.
Прощай, Валя!
14 марта. <…> В «Правде» продолжение глав Шолохова с куском о 37‑м годе. Уж наверно, все это проутюжено и прочищено, но и в этом виде, пожалуй, главное сказано. Концепция: да, это было, но Сталина обманывали, хотя он еще не может быть до конца разгадан. И тем не менее… <…>
Ночью мне думалось о друзьях 1940 года — времени, когда я изолировал себя от круга — Арбузов — Плучек — Шток[29] и встречался только с Лободой[30], Пулькиным, Зубковским, Мерлинским[31], Аллой Пот. (см. ниже. — М. М.) и никулическими студийцами. Да, еще забыл Андрея Мартынова. К ним же должны быть отнесены брат Лева и Валя Португалов, которые хоть и были на Колыме, но я с ними переписывался. И вот из всех них жив только Мартынов, да и то я о нем ничего не слышал уже несколько лет. Он живет в Риге, пьет. Пулькина, Лободу, Зубковского унесла война. Недавно умер опустившийся и превратившийся в грязного старика Мерлинский. Перед этим я тоже давно его не встречал. Где-то в Москве существует и Алла П., сейчас вдова актера Астангова. Нет и Левки, и Португалова. А тот первый круг моих друзей еще живет, процветает, болеет, лечится, жаждет успеха и славы. Есть в этом какая-то закономерность судеб. <…>
Бибиси начало передавать изложение и отрывки из книги Е. С. Гинзбург «Крутой маршрут», почему-то назвав ее романом.[32]
М. б., это имеет целью парировать шолоховскую версию событий 37-го года.
15 марта. <…> В «Правде» последний кусок шолоховских глав. Все сусально. С обычным его шутейным балагурством. Неужели и это рептильная критика начнет выставлять как шедевр соцреализма? И все же, пожалуй, полезно, что это напечатано. Все-таки 37‑й год в карман не спрячешь. Мелкость исторической позиции тоже разоблачает Шолохова.
16 марта. <…> Лева, конечно, защищает статью Рассадина.[33] Т. е. он не говорит, что она хороша, но справедливо пишет, что печатаются и худшие. Но дело в том, что Рассадин считается «либералистом» и «Юность» читают <…>.
Поэтому резонанс пошлостей Рассадина более опасен.
17 марта. Начал писать о Луначарском (план-заявку), но нет чувства, что из этого что-либо выйдет. <…>
Как всегда в дни внутреннего разброда и хаоса берусь за Герцена. Читаю письма и «С того берега» и некоторые статьи позднего периода. Удивительно: что-то туманится, собирается, скапливается в мыслях, еще без слов, а откроешь Герцена и оказывается, что почти все нужное уже сказано, да не сказано, а отлито в какие-то чудесные и богатые словесные формы, что только диву даешься. Первая мысль: стало быть, все повторяется, раз уже и Герцен об этом говорил, но в том-то и дело, что Герцен о многом говорил «на вырост»: он предвидел и размышлял о будущем, он видел будущее в настоящем. И многое, чего он опасался, увы, сбылось…
В «Огоньке» статья-публикация о Булгакове и отношении к нему Сталина. Все это чистая правда, о которой я знал всегда, но когда рассказывал, ко мне как-то недоверчиво относились. Многим хотелось из этого талантливого, но достаточно мутного человека сделать символ литературной оппозиции тридцатых годов. Но реальная история всегда богаче этих притч, и если уж на кого похож Булгаков, то на написанного им Мольера, мучавшегося от притеснений и покровительствуемого королем.[34]
18 марта. <…> Днем весенний воздух, тает. У меня стала кружиться голова: все-таки с этой диетой я здорово недоедаю.
20 марта. Вчера вечером не слушал радио: ездили смотреть «Братья Карамазовы».[35] Это смело по хватке, очень темпераментно, ритмически напряженно. <…>
Почему-то вдруг стал думать о страннейшем равнодушии А. Блока к гению, который жил рядом с ним — к отцу Любовь Дмитриевны — великому Д. Менделееву.[36] <…>
Это тот тип духовного высокомерья, который особенно неприятен.
21 марта. <…> Думаю, что-то из диеты надо сохранить навсегда. Перешил пуговицы на брюках — падают.
<…> Хочу (пока не потерял) переписать на всякий случай данные о моем давлении, которое измерял Боренблат[37]:
Левая — 160/100
Правая — 170/95
Виски — 92.
Письмо от Юры. Ему понравился замысел о «Брюммеле», который я ему сообщил.[38] Рвется делать скорей. <…> Поздно вечером в Стокгольме чехи побили наших хоккеистов со счетом вполне убедительным: 2:0. Молодцы.[39]
22 марта. <…> Все утро за машинкой. Но не столько пишу, сколько собираю себя, растекшегося от утренней глупой ссоры с Э., от ерунды, о которой невольно думаю, от газет, наполненных мякиной общих слов. Есть еще привычная «канцелярщина» письменного стола: делаю вырезки из газет и журналов, складываю ненужные газеты, пишу письма и вот эти строки. Это все маленькие хитрости, чтобы обмануть себя, будто работаю. Хотя это все и нужно, но так уже давно повелось: занимаюсь этим в пустые дни и часы. Утро обмануло меня: я думал, что день пойдет покойно и производительно. Но нет, и вот собираю себя, чтобы все-таки что-то делать, хотя и нет на это большой надежды.
Начал было писать полемическую статью о Рассадине и бросил. Стоит ли спорить с посредственностью, нахватавшейся ходовых слов и понятий? Сарнов[40] все же покрупнее, хотя тоже малооригинален и раб общих представлений: общих не в смысле «казенных», но принятых в какой-то среде, в каком-то кружке и им самим кажущихся вызовом общепринятому.
23 марта. После обеда неожиданно приехал Толя С.[41], который привез мне от Левы № 1 журнала «Новый мир». <…>
В Москве ощущается дальнейшее самоутверждение «русситов», у которых, видимо, есть какие-то высокие покровители. Благодаря этим покровителям были сняты препоны фильму «Братья Карамазовы». Рассказ о том, как религиозные старушки на него ходят чуть ли не целыми походами. Ощущается также некая приостановка наступления сталинистов. Это, видимо, отражает какие-то споры в политбюро, где оппозицию возглавляет Шелепин, так и страх перед китайской опасностью.[42] Симптомом этого является и напечатание глав Шолохова. (Я так и подумал.) По неподвижной воде идут какие-то пузыри. Это еще не движение, но что-то перед движением.