Твардовский не выходит из «штопора». Формально он ушел в отпуск. Говорят, что все-таки все дело в нем и в его воле. Господи, какая это беда — его пьянство! <…>
Рассказы Р. А. М. о полупровокаторской атмосфере вокруг компании Григоренко — Якир. Счет за слежку, посланный Григоренко Андропову.[61]
Все это — плохие шутки.
30 мая. <…> Группа «Хламиды» должна была уже выехать из Ленинграда в Касимов на съемку «натуры».[62]
31 мая. Кашляю с какой-то зеленоватой мокротой. Бррр. Гадость! И температура не проходит. И апатия ко всему.
2 июня. <…> В Союзе <писателей> на бюро критики был дан бой «русситам». «Либералы» на этот раз выступали в союзе с «ортодоксами». Отбивались Кожинов и Чалмаев. Но думаю, что победа эта пиррова.
В «Нов<ом> мире» все то же. Но кажется, что за кулисами что-то происходит. Твардовскому было плохо, но не столько на почве моральных страданий, сколько на почве пьянства. Ему делали укол, и он лежит на московской квартире. <…>
13 июня. Читаю рукопись повести Бориса Ямпольского «Хранить вечно».[63] <…>
Он талантлив, но у него во всех вещах во второй половине ослабевает пружина действия <…>
Надо записать рассказ Евтушенко о том, как он поехал в ресторан в Архангельское с двумя австралийскими делегатами на Совещание и там увидел… нашего парторга Арк. Васильева[64] с двумя молодыми б….ми. Тот был смущен и пошел в атаку. Не подозревая, кто с Евт<ушенко>, Васильев послал одну девицу к их столу и та сказала: — Мы вас не уважаем, Евтушенко, вы флюгер!..
26 июня 1969. <…> Делаю стеллажи и полки на террасах и в нижней комнате. <…>
Мельком встреча с В. Семиным[65],который говорит, что у него в Ростове есть рукопись моего «Пастернака» и он дает ее читать.
Завтра Эмма должна приехать сюда, а послезавтра мы идем смотреть в театре Сатиры «Женитьбу Фигаро». А еще через 4 дня БДТ и Эмма уезжают. А потом, наверно, мне надо будет ехать в Ленинград. Вот так и пройдет пол-лета.
26 июня 1969. <…> Записать рассказ А. П. Ст<арости>на о болезненном тщеславии Штока.[70] Тщеславие и зависть — съедают его: это как рак. <…>
Собственно и у Арбузова то же, но у них разные ставки в этой игре тще-славия. А был он раньше легким, веселым, дружелюбным человеком. За это его и любили. Но этот «стиль» им потерян.
29 июня. Вчера смотрели «Женитьбу Фигаро» в театре Сатиры. Я в первый раз в новом помещении театра, которое мне нравится. Постановка Плучека блестяща. Давно я уже не получал такого полного удовольствия в театре. Хорошо играют молодой Миронов и Гафт (Фигаро и Граф).[66] Эмма тоже в восторге. Потом ночью с поездом 23. 22 вернулись на дачу. <…>
Завтра Эмма возвращается в Ленинград, а сейчас с упоением возится в саду. <…>
Когда был на ул. Грицевец, нашел свою старую записную книжку с записями об августе 46-го года (постановление о Зощенко и Ахматовой), сдержанными, но красноречивыми <…>
1 июля. <…> В ЦДЛ продают абонементы на просмотры кинофестиваля. Я решил не брать: не люблю этот ажиотаж. Прохладные, ветреные дни, но с солнцем. В Загорянке начали расширять платформу для постройки нового станционного помещения вместо старого деревянного. Почему-то жаль. <…>
Глупо раздраженное письмо В. с рассказом о неудачах и нелепыми обидами. Меня оно сердит.[67] <…>
Сегодня состоялось в Англии провозглашение принца Чарльза Принцем Уэлльским.
3 июля. <…> Под вечер еду в город. У Ц. И. Приходит Кацева.[68] <…>
Окончание воспоминаний должно быть в 6 номере «Нов<ого> мира», но выход его под вопросом, ибо в нем стоит поэма Твардовского об отце. Слух, что Воронков[69] сказал кому-то, что «Нов<ый> мир» надо оставить в покое.[70] Взял у Ц. И. № 4 и, поехав ночевать на ул. Грицевец, полночи читаю в нем письма Цветаевой. В этом же номере и статья Дементьева против Чалмаева и «русситов»[71] и острая заметка о новой книге В. Бокова «Алевтина».[72] В ней же рецензия Левы на книгу Паустовского, довольно вялая. <…>
Еще анекдот (и тоже, кажется, из действительности). В Праге на главную площадь неизвестные злоумышленники выпустили огромную гусыню, обвязанную лентой с черной надписью: «Мой брат — дурак» (намек — Гусак). Собралась толпа, все стали хохотать, полиция начала ловить гусыню, толпа и шум увеличились: словом, пока гусыню изловили, веселье было большое. <…>
Хозяин Союза сейчас фактически Г. Марков. Федин возглавляет его номинально. И вокруг Маркова целая свора: Михалков, Сартаков, Соболев и им подобные.
4 июля. <…> Работа не идет. Растренирован. Встаю очень рано. Не сплю чуть ли не с пяти. Поэтому во второй половине вечера клюю носом. Надо бы спать днем час-полтора, да нет такой привычки.
5 июля. <…> Лева ничего не делает, кроме отзывов на стихи — самотек в «Н<овом> м<ире>» и возни вокруг литер<атурного> наследства Паустовского. Спор с ним: какой традиции следовал К. Г. Я сомневаюсь, что это традиция «большой» русской литературы: она вся психологична и исследовательски глубока, и драматична, а он украшатель. Наверно, через некоторое время сам Лева будет утверждать то же, забыв про наш спор. <…>
Кацева рассказывает, что Сучков, пробивший в свое время издание Кафки и «Иосифа и его братьев», сейчас «пробил» двухтомник Гамсуна и однотомник А. Камю.[73] В предисловиях к этим изданиям Сучков с высоты марксистско-ленинского мировоззрения судит и корит этих авторов, но дело сделано, книги вышли и их читают. А предисловия читают весьма немногие.
С тех пор, как Юра <Трифонов> живет на даче, почти не вижу его. Он бывает в Москве в другие дни, чем я.
6 июля. <…> Теплый, тихий, упоительно нежный вечер.
Долго сижу с трубкой в саду.
Перед сном разбираю папку со старыми стихами. Многое почти нравится. Давно уже не пишу стихов. Это явный убыток для жизни сердца.
Иногда хочется привести их в порядок…
А зачем? Пусть их разбирает Лева Левицкий, когда помру.[74]
7 июля. Жаркий день. В тени 24 градуса. Сижу на даче.
Читал 7‑й том Кони.[75]Он, конечно, всегда был в восторге от собственной персоны, да, надо признать, было чем любоваться. Какая ясность правил жизни, сколько выдержки и того самоуважения, которое отражение уважения других. <…>
И еще — весь день ждал.
Это рецидив мальчишества, или опыт, который я ставлю, чтобы убедиться, что оно еще есть во мне. А зачем мне сие, если по правде?
(Строка отточий. — М. М.)
Дождался.
8 июля. <…> Вчера открылся Кинофестиваль. То, что на него выставлены «Братья Карамазовы» и школьный фильм Ростоцкого (я его не видел, но все хвалят)[76], показывает страстное желание зацепиться за премии и трезвое понимание, что агитпропгигантами типа «Освобождение Европы»[77], фильмом о Ленине или фильмом Райзмана[78] премии не заработать. Т. е. «генеральная линия» обанкротилась. И на первое место вышли фильмы, с которыми никто не считался всерьез, когда их запускали. Но это вряд ли кого-то чему-то научит. Киночиновники получают зарплату не за успехи, а за каждодневную демагогию, за будничное рвение и послушание другим чиновникам, которые сидят в домах на Старой площади. «Рублева»[79] однако тоже не решились выставить, несмотря на несомненность успеха: это было бы внутриведомственным фиаско каких-то чиновников, хотя фильм печатно не обсуждался и не осуждался.
10 июля. Пишу это в Ленинграде, на ул. 3-го Интернационала. Дорога была ужасна: в купэ было невыносимо жарко, почти не спал. Вчера в Москве было около 30 градусов. <…>
Перед отъездом на дачу приезжал Лева. Он рассказал, что третьего дня повесился кино- и театральный критик Борис Медведев, муж М. Туровской. В чем дело, еще неясно, вспоминают только, что он часто жаловался на «тоску».