1972
1 янв. Семьдесят второй. Високосный. Посмотрим! # Почти до четырех утра у Бориса Натановича[2]. Настроение — никуда, кашляю. Но еда была вкуснейшей и настоящее французское шампанское, превосходное. И конечно индейка. Еще был старичок Вольф, потом пришли Васильевы, соседи. Мой спор с Васильевым об эмиграции. # Б.Н. начал по моему совету писать воспоминания и написал главу «Эйзенштейн в Париже». Недурно. # (…) # Калик[3] часто звонит из Тель-Авивы[4] знакомым. Он будет снимать фильм о варшавском гетто, но ждет, пока выпустят из СССР оператора А. Кольцатого[5]. Он не делал никаких антисоветских заявлений и держится в стороне от антисоветски — настроенных репатриантов. # На секретариате, исключавшем Галича (Гинзбурга), за строгий выговор проголосовали: Катаев, Арбузов, Рекемчук и Барто[6]. Подоплека дела еще неясна[7]. # В Москву вернулась из ссылки Лариса Даниэль[8]. Юлий Даниэль живет в Калуге. # (…) # Б.Н. продает свою машину, с тем чтобы купить новую. # Не могу найти свою любимую трубку, английскую — подарок Ильи Григорьевича. Мог потерять ее вместе с телефонной книжкой и м.б. на улице 3-го Интернационала[9], где я небрежно бросил свой пиджак на кресло, а не повесил. (…) Простить себе не могу — такое разгильдяйство…[10]##
2 янв. (…) # Обедал и просидел часть вечера у Ц.И. К ней заходил Б.Г. Закс, нервный, взвинченный, подавленный смертью Твардовского[11]. Говорили о разном. # Исключение Галича подготавливалось неделю. Т. е. за неделю его предупредили. Он сам сказал Марьямову, что «это все старая новосибирская история», но, вероятно, к ней что-то и добавилось. Кто-то сказал, что «досье» о нем довольно пухлое. По сведениям Л. [Левицкого?], Арбузов говорил о Галиче очень резко, но голосовал за выговор[12]. Кацева опасается расширени[я] акции: например[,] на Копелева, который оказывается, печатается в газетах ФРГ. Евгений Маркин действительно исключен в Рязани, но под соусом «аморалки», хотя на заседании говорилось о пресловутых стихах. # По рукам ходит письмо Солженицына о похоронах Твардовского. Оно коротко и написано лучше другой его «Публицистики»: нет и бога, и разных славянизмов. # (…) # Будто бы через несколько дней в парижской «Монд» будет напечатана статья Солженицына о Твардовском[13]. ##
(л. 5) [далее в дневник вставлен текст письма Солженицына, озаглавленный «К девятому дню» — машинопись, но другой печати, чем в остальном дневнике АКГ: интервалы больше, 2-я или 3-я копия, с опечатками и особенностями написания:?-жеданно-горькими тяготами … не борожден лоб; вся нечетная дюжина (?) секретариата; раздалутся голоса молодые][14] Есть много способов убить поэта. # Для Твардовского было избрано: отнять его детище, его страсть — его журнал. # (…) # К ДЕВЯТОМУ ДНЮ # А. Солженицын #
3 <января>[15]. # Кажется, все в порядке: пьеса репетируется[16] и все задержки и паузы объяснимы и естественны. Но меня не покидает состояние неуверенности. (…) Еще никогда мне так не хотелось успеха. Раньше я как-то в нем не сомневался и часто бывал чем-то увлечен и занят, когда меня репетировали. А теперь моя жизнь пуста и эта премьера и ее успех мне необходимы. # (…) # Встретил в булочной Федю Липскерова[17]. Он где-то здесь живет. Нам не о чем говорить, и мы обмениваемся дежурными вопросами. Он известный конферансье, и его сын уже тоже пописывает в юмористическом роде. Как далеко то время, когда мы дружили — более 40 лет назад… У нас в обиходе были товарищеские, насмешливые клички. Его звали «Фред», меня «Шурик». Варшавского[18] называли «Джемс» и только Коля Шумов[19] был просто «Колей». Все мы еще живы и все чего-то добились. Коля — крупный чиновник в Министерстве культуры. Яков — замредактора киножурнальчика. Федя — известный конферансье. Я …? Был еще рядом с нами Боря Толмазов[20]. Он тоже — народный артист РСФСР, главреж театра. Никакой потребности друг в друге мы не чувствуем. # Так же сошел на нет и второй круг моих друзей: Арбузов, Плучек, Шток. Ссор и драматических эпизодов не было (у меня с ними, во всяком случае). Но все выдохлось. (…) # Война — Рок нашей эпохи — прошла мимо всех. Но другой Рок захватил меня: я один из всех «сидел». Но и тут все обошлось благополучно, если не считать того, что шахматисты называют «потерей темпа». #
5 янв. (…) # Сегодня в Люблино под Москвой открылся процесс Владимира Буковского. Иностранные корреспонденты не допущены. Акад. Сахаров со своими приверженцами — тоже. (…) # Вчера пришло письмо от Эммы[21]. Товстоногов подлец, она хочет подавать заявление об уходе, я не должен был «сметь» давать Н.И. деньги[22] — словом, «моча в норме», как говорит Надежда Яковлевна[23]. Возвращение к комплексу обид — видимо косвенный признак выздоровления, хотя она и пишет, что в марте м.б. понадобится операция. # (…) # Вчера звонил Л.Я. Гинзбург. Как нарочно, говоря с ней, страшно раскашлялся. Она была у Н.Я. и говорит, что у нее «мрачно». # (…) # Донеслись какие-то слухи о Демине[24]. Он зарабатывает около 3 тыс. франков, все вечера просиживает в каком-то кафе, где его принимают за автора детективов, много пьет кальвадос и джин, физически скверно себя чувствует (гипертония), перессорился со всеми и очень одинок. Но много пишет. (…) # В «Иск[усстве] кино» окончание книги Шкловского об Эйзенштейне. В вопросе об апологии «Грозного» он мелко вертится и лукавит. Но, не ответив на вопрос о «собачьем заказе»[,] нельзя написать портрет Эйзенштейна. Достойней, если он трусит, было-бы закончить книгу на «Невском», хотя это тоже печальный конец. ##
6 янв. (…) # Владимир Буковский приговорен, кажется, к 5 годам заключения (из них 2 года тюрьмы) и еще к 5 годам «по рогам», как говорили в лагере, т. е. к ссылке. # (…) # В Вечерке целый подвал о деле Буковского, написанный с невероятным количеством передержек. Оказывается, я не расслышал: он приговорен к 7 годам заключения. В отчете несколько явных противоречий. #
8 янв. (…) # Еще приходят запоздавшие новогодние письма: от Е.С. Добина, Д.Я. Дара[25] и В.Т. Шаламова. Открытку от последнего мне переслала М.Н. Соколова[26] из Загорянки. #
9 янв. (…) # До удивительного ни к кому не хочется идти. В Москве есть 4–5 домов, где мне не удивятся, а обрадуются. Есть домов 10, где удивятся, но тоже обрадуются. Можно было бы восстановить отношения еще с несколькими домами. Но не хочется. Даже к Б.Н., который живет почти рядом. Лучше, чем с другими, все-таки с Ц.И.[27]. #
11 янв. (…) # Вечером у Ц.И., где и обедаю. Разные разговоры в связи с «книжным делом», т. е. с бесплатной раздачей книг из запасников Лен[инской] библиотеки, о котором мне рассказывали летом Аникст и Р.А.[28] Хорошо, что я не поехал туда: там нашли какую-то панаму[29]и идет следствие. (…) # Оказывается, в конце концов за исключение Галича проголосовали единогласно даже те четверо, которые сначала хотели дать строгача. [См. выше, в прим. к 1 янв.] (…) Кто-то из власть имеющих произнес: — Пусть лечится у своих, единокровных…[30] # (…) # Вечером по городу мгновенно разнесся слух, что завтра в «Литер. газете» будет полоса о семье Солженицына — перепечатка из «Штерна»[31]. О том, <что> будто бы его дед и отец богачи, а сам Солж. плохо относится к своей тете и двоюродным сестрам. # Ну и что? Как-то это несовременно уже, ставить в вину «непролетарское происхождение». А что касается отношения к родственникам, то я, например, тоже недолюбливаю многих из своей родни и не поддерживаю отношений. #
12 янв. (…) # Отправил письма Генн. Гладкову (композитору) и Шаламову. # В Литературке действительно полполосы о семье Солженицына. Попутно в редакционной врезке называют роман «Август Четырнадцатого» антисоветским. Умнее было бы помолчать. Мало ли что пишет «Штерн»? Но Чаковский отправлял и своих репортеров проверять это на родину Солженицына. И все-таки — гора родила мышь. Когда-то это называли «приемами желтой прессы». # (…) Вялость, но все же пишу о Мейерхольде. За два дня написал 8 страниц, но день пока не кончился. # (…) # До ночи написал еще 2 страницы. # Окунулся в воспоминания. Я конечно не понимал всего в те страшные годы террора, но все же понимал больше других. Всего я и теперь не понимаю[32]. Но для меня ясно, что в основе была очень целенаправленная акция, которую правильнее всего назвать государственным переворотом сверху с сохранением прежней политической обрядности и фразеологии. Другое дело, что необходимость в десятках тысяч исполнителей, не посвященных в смысл акции, привнесла в нее ту или иную долю импровизации и хаоса, с которой Сталин мирился, хотя и старался ввести это в русло переменами в органах: так сказать, террором против террора. В общем, ему это удалось. Были и случайности (судьба Левы), но гибель Мейерхольда не была случайностью[: ] против таких, как он, и было все задумано. Мог ли он спастись? Мог, если бы быстрее поспешил на службу новому заказу, тому «собачьему заказу», которому стал служить Эйзенштейн[33]. ##