Поблагодарив улыбающегося водителя, человека с исхудалым, болезненным лицом, высаживаемся дружным десантом и сразу попадаем в окружение... Радостные улыбки и слезы на глазах. Сколько счастья на лицах людей! Как хорошо! Прямо на мостовой, перед входом в станцию метро, нарядные девчата пустились в пляс. У нас в полку тоже плясать любят и умеют, хотя и тренируются только от случая к случаю. В пестрой штатской толпе проплывают, гордо выпятив грудь, великолепные тыловики, с серьезным, нет, прямо-таки со стратегическим выражением на выскобленных до блеска лицах...
Страна родная! Как мы гордимся тобой, чудесным народом нашим! Как отрадно сознавать, что и наш труд – солдатский труд каждого из нас – не всегда заметный, тяжкий и грубый, часто страшный и жестокий (не мы виноваты в этом), но необходимый и по сути своей в высшей степени справедливый, что этот труд отдан великому общенародному делу – беспощадной борьбе с фашизмом.
Накоротке отплясавшись и расцеловавшись с девушками, торопимся дальше. А над Москвой (мне кажется, что и над всей землей) яркое, весело сияющее солнце.
По пути к станции нас раза два окликнули из распахнутых окон: «А ну, хлопцы, заходи! Гостями дорогими будете, не стесняйтесь! Выпить за Победу надо!»
И действительно, кто сегодня за это осудит? Однако, поблагодарив на ходу и помахав рукою, продолжаем свой форсированный марш, хотя спешить-то как будто уже незачем. Перед самою Красной Пресней последняя заминка: грузовик, украшенный красным флагом, стоит посреди улицы, а возле него сгрудились женщины в рабочих спецовках. Лукаво поглядывая на нас, они весело просят: «Танкисты, залезть помогли бы в кузов! Не на войну ведь торопитесь!» Никто из ребят, разумеется, отказываться не стал.
Марш-бросок через столицу, кипящую, словно роящийся улей, завершился успешно, даже часа два еще пришлось ждать отправки эшелона.
В 16.50 дальше, на запад, где все уже кончено, хотя кое-где еще пышут смертоносным огнем разрозненные очаги окруженных вражеских группировок, словно пасти издыхающего сказочного многоглавого змея, тело которого, рассеченное богатырским мечом, уже недвижно. В Шнайдемюле, по эту сторону Одера, в Чехословакии, где-то в горах, в Литве, прижатые Баграмяном к побережью, еще пытаются тянуть безнадежное сопротивление фашистские войска. Но при всей рьяности отдельных гитлеровских командиров существование этих котлов и котелков – дело нескольких дней, а то и часов. Если бы наш корпус даже не был бы выведен на формировку, все равно мы никуда уже не успеваем. А вот скоро ли доведется вернуться домой, в Россию, – кто знает?
Уже темнело, когда поезд наш затормозил в Можайске, залязгали стальные тарелки, шлепая друг о друга. Остановились перед входным светофором. Спрыгиваю со своей платформы, прохаживаюсь вдоль мирно дремлющих боевых машин, переговариваюсь с товарищами. Еще не успел я добраться до нашей теплушки («кают-компании»), как уже узнал о том, что несколько наших отстало, задержавшись в Москве. Эх и справят же Победу Вася, Нил и Лешка Панасенко! Завидую им, но утешаюсь мыслью, что я – дисциплинированный.
День в эшелоне прошел торжественно-радостно, исключительно трезво: братва поистратилась в долгой дороге от Гдыни за Волгу и обратно. И все сегодня при своих машинах. Однако мы дали себе клятву: при первом же удобном случае отпраздновать Победу не как-нибудь, не на ходу, а так, как она того заслуживает...
Уже майский вечер собирался сдавать свой пост ночи, идущей с востока. Она не спеша укрывала огромную усталую землю темно-синим плащом, густо усыпанным блестками звезд. Поднимаю крышку башенного люка, чтобы лезть спать, и вдруг небо в стороне Москвы ярко и широко озарилось, затем еще и еще. Что бы это значило? И наконец до меня доходит: Да это же салют! И так далеко видно его от Москвы! Да отсюда до нее больше сотни километров... Что же сейчас в центре столицы нашей творится?