Л.Н. поехал с Душаном, но что-то забыл у себя в комнате, вернулся и, проходя назад через «ремингтонную», сказал мне:
– А про Танино письмо вы скажите, что я с ним не согласен…
Он торопился и уже отвернулся от меня и быстро пошел. Но воротился опять:
– Она пишет, чтобы он уехал. А я думаю, что это совершенно не нужно, и я этого не хочу.
30 июля
Придя, узнал, что Л.Н. справлялся обо мне. Пошел к нему. Он дал мне письма для ответа.
– Земляки все ваши (письма были из Сибири. – В.Б.). Все хорошие письма.
Об одном письме, интимной исповеди, он рассказывал в зале Софье Андреевне, мне и Софье Александровне Стахович. Хотел сам на него отвечать, но теперь решил отдать мне.
– Думал, что оно более интересное, – сказал он, давая мне указания, как ответить.
Я сказал, что на письмо, которое я вчера передал от него Владимиру Григорьевичу, тот ответит завтра.
– Да оно не требует особенного ответа, – сказал Л.Н. – Мне просто приятно слышать его голос, знать о нем, чем он занят, как живет.
Он был как-то особенно доверчив, и лицо его было совсем открыто. Я не уходил. Когда бываешь наедине с дорогим, близким человеком, то иногда, уже после того как всё переговорено, ясно чувствуешь, что нужно еще подождать, потому что назрела между вами потребность более серьезного задушевного общения, чем только деловое. Бывает особенно приятно сознавать присутствие
друг друга, и хочется воспользоваться этим моментом, чтобы перекинуться несколькими теплыми, серьезными, соединяющими души мыслями, словами, хотя заранее ничего и не готовилось к такому разговору. Кажется, такой момент был и этот.
– Что бы вам еще рассказать? – задумался Л.Н.
– Бирюковы приехали к вам.
– Да, да… Я очень, очень им рад. Павла Ивановича я давно не видал, и мне очень приятно с ним… У нас сейчас всё спокойно, – продолжал, помолчав, Л.Н. – Я понял недавно, как важно в моем положении, теперешнем, неделание! То есть ничего не делать, ничего не предпринимать. На все вызовы, какие бывают или какие могут быть, отвечать молчанием. Молчание – это такая сила! Я на себе это испытал. Влагаешь в него (в противника. – В.Б.) самые сильные доводы, и вдруг оказывается, что он вовсе ничего… Представляешь себе, что он собирает все самые веские возражения, а он – совсем ничего… На меня по крайней мере молчание всегда так действовало… И просто нужно дойти до такого состояния, чтобы, как говорит Евангелие, любить ненавидящих вас, любить врагов своих… А я еще далеко не дошел до этого… – Покачал головой: – Но они всё это преувеличивают, преувеличивают…
По-видимому, Л.Н. разумел отношение Владимира Григорьевича, Александры Львовны и других близких людей к поведению Софьи Андреевны.
– Наверное, Лев Николаевич, вы смотрите на это как на испытание и пользуетесь всем этим для работы над самим собой?
– Да как же, как же! Я столько за это время передумал!.. Но я далек еще от того, чтобы поступать в моем положении по-францисковски. Знаете, как он говорит? Запиши, что если изучить все языки и т. д., то нет в этом радости совершенной, а радость совершенная в том, чтобы когда тебя обругают и выгонят вон, смириться и сказать себе, что это так и нужно, и никого не ненавидеть. И до такого состояния мне еще очень, очень далеко!
Август
1 августа
Говорил:
– Валентин Федорович, а все эти профессора – настоящие христиане, не правда ли? Я их браню, а они мне свои книжки шлют, оказывают внимание…
Получил и дал мне для ответа письмо от одного волостного старшины, которого он охарактеризовал так:
– Это – из новых… Я представляю его себе так: молодой человек, лет двадцати семи, видимо, богатый, честолюбивый, желает приносить пользу крестьянам. Он думает, находясь в своей среде, что стоит на высшей ступени развития! А между тем он такой же слепой. Так вот ему нужно показать это, открыть глаза.
Вчера я показывал Л.Н. письмо, полученное мною от одного близко знакомого мне по университету социал-демократа Александра Руфина, из тюрьмы в городе Благовещенске-на-Амуре. Он приговорен к одному году заключения в крепости за содействие всеобщей забастовке 1905 года. Тогда Руфин был в одном из больших сибирских городов товарищем председателя рабочего союза, насчитывавшего в числе своих членов до семи тысяч человек. Я знал его за человека очень убежденного, в высшей степени энергичного, честного и прямодушного.
Из Ясной, узнав в Москве через жену Руфина его адрес, я однажды написал ему в тюрьму и вот получил ответ. Оказалось, что он переживает мучительный душевный переворот, переоценивая свои прежние ценности и в своем новом душевном движении явно приближаясь к кругу мыслей и чувств, свойственных мировоззрению Толстого. В конце письма Руфин просил меня «всякими правдами или неправдами достать или просто попросить» у Л.Н. его портрет, на котором бы он надписал что-нибудь, подходящее к переживаемому Руфином душевному состоянию.