– Да-а, Софья Андреевна, уж, верно, неосторожна! – заметил он на слова Клечковского.
Он, конечно, был наслышан у Чертковых о том, что делалось в Ясной Поляне.
– Тут не одна Софья Андреевна неосторожна, – возразил Клечковский.
– А кто же еще? – с недоумением спросил Миша, оборачиваясь к нам с козел.
– Вот он понимает кто! – кивнул на меня Клечковский.
Маврикия Мечиславовича глубоко поразила атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой. Неожиданное открытие вселило в него горькую обиду и самый искренний, естественный у любящего человека страх за Толстого.
А в Ясной Поляне и в Телятинках еще долгое время по его отъезде говорили о нем со снисходительно-презрительными улыбками: «Он странный!..»
21 сентября
По возвращении из Москвы нашел письмо на свое имя от Александры Львовны из Кочетов от 17 сентября следующего содержания:
«Посылаю вам пропасть дела… О нас что же вам сообщить? Живем тихо, мирно, а как подумаешь о том, что ожидает нас, и сердце замирает. Но теперь, за это время, есть перемена, и перемена, по-моему, очень важная – в самом Льве Николаевиче. Он почувствовал и сам, и отчасти под влиянием писем добрых друзей, что нельзя дальше, в ущерб своей совести и делу (?), подставлять спину и этим самым, как ни странно это сказать, не умиротворять и вызывать любовные чувства, как бы это и должно было быть, а наоборот, усиливать ненависть и злые дела. И пока отец стоит твердо на намерении не уступать и вести свою линию. Дай Бог ему силы так продолжать. Это единственное средство установления возможной жизни между отцом и матерью.
Вчера отец писал не совсем верно (Черткову) о том, что мне хочется домой. Мне хочется, чтобы отец не уступал матери и делал по-своему и как лучше. Перед отъездом матери Лев Николаевич сказал Софье Андреевне: “Когда ты хочешь, чтобы я приехал?” Она сказала: “Завтра”. – “Нет, это невозможно”. – “Ну, к 17-му”. – “И это рано”. – “Ну, так как хочешь”. И отец сказал: “Я приеду к 23-му”. Так если мы не выедем 23-го, будет скандал, пойдут истерики и всякая штука и отец может не выдержать. Понимаете, ему лучше сделать самому, чем быть вызванным по ее воле. Вот почему я хочу ехать. Объясните это Владимиру Григорьевичу».
Чертков принял письмо к сведению, но должен сознаться, что мне далеко не всё в этом письме понравилось. Чувствовался неукротимый характер Александры Львовны, ее стремление поставить отца на стезю борьбы с женой, как будто он сам не знал, что ему следует делать в том или ином случае.
Письмецо от Л.Н.:
«Спасибо Вам, милый Валентин Федорович, за письмо и присылку статейки (я как будто знал ее) и за рассказ Кудрина. И прекрасно Вы его записали. И рассказ очень хорош. Я читал его здесь вслух, он производит сильное впечатление. Может быть, увижусь с Вами прежде, чем получите это письмо. Думаю выехать и приехать 22-го. Привет всем друзьям. Л.Толстой. 20 сен.».
Вечером я отправился в Ясную Поляну и там остался ждать приезда Л.Н. Софья Андреевна казалась в высшей степени возбужденной. Теперь она была настроена не только против Черткова, как раньше, но и против Л.Н. Говорила вслух, что уже не любит его и считает «наполовину чужим человеком». И ожидала она его «без обычного чувства радости».
– А всё Чертков! Кто виноват? Он вмешался в нашу семейную жизнь. Вы подумайте, ведь до него ничего подобного не было! – говорила Софья Андреевна.
Я пробовал заикнуться о возможности в будущем примирения с Чертковым, говоря, что Л.Н. его не сможет никогда забыть, но увидал, что для Софьи Андреевны одна мысль об этом представляется совершенно невероятной. Раздор между нею и Чертковым зашел так далеко, что поправить дело, по-видимому, уже невозможно. И мне стало очевидно, что яснополянская трагедия еще долго будет продолжаться или, напротив, кончится скоро, но конец будет неожиданным.
Л.Н., Александра Львовна и Душан приехали в половине первого ночи. Ночь холодная, Толстой – в огромном медвежьем тулупе, высланном на станцию Софьей Андреевной, но лишь по напоминанию Ильи Васильевича. На вопрос мой о здоровье ответил, что чувствует себя очень хорошо.
– Не холодно ли было? – спросила Софья Андреевна, медленно спустившаяся с лестницы и поздоровавшаяся с Л.Н., когда он уже совсем разделся.
– Нет, я считал, на мне семь штук было надето.
Вместе с женой Л.Н. поднялся наверх. Остальные прошли в комнату Александры Львовны. Прошло около четверти часа, и к Александре Львовне вошла Софья Андреевна.
– Папа скучает без вас, – проговорила она, тем самым приглашая всех наверх.