– Беллетристика должна быть прекрасна, иначе она отвратительна.
Говорили о Португальской революции. Я сказал, что новое временное правительство издало указ об отделении церкви от государства. Л.Н. вспомнил прочитанную им в газетах заметку, что в Португалии запрещено священникам показываться в духовном одеянии.
– Это в связи с отделением церкви, конечно, – заметил он и добавил: – это хорошо, не будут отделяться…
Душан сказал, что либералы в Испании борются со священниками потому, что вера их нетверда и священники еще нужны им (он как-то непонятно выразился).
– Нет, – возразил Л.Н., – я думаю, они стремятся освободить народ от влияния духовенства и в этом их большая заслуга.
Говорил:
– Я получил письмо, хорошее, со стихами. Сначала писал прозой, а потом на него нашло вдохновение и он стал продолжать стихами. В русском языке очень благодарна рифма: по созвучию. Вот и у него так же. Я давеча ехал через мост и вспомнил поговорку: «Какой черт тебя нес на дырявый мост». «Нес» рифмуется с «мост»… Я не отношусь к этому отрицательно, я признаю это.
Перед уходом Л.Н. в спальню Софья Андреевна стала говорить, что художник, писатель должен иметь досуг для работы и, следовательно, деньги, то есть должен быть богатым.
– Иначе что же? Он целый день проработает, придет домой, не ночью же ему писать?
– Напротив, – возразил Л.Н., приостановившись в дверях, – вот если он целый день проработает да придет домой и всю ночь пропишет, так увлечется – вот тогда он настоящий художник!..
Как обычно вечером, я зашел к Л.Н. «с делами».
– Сегодня вы, должно быть, в духе были, – сказал он, – всё прекрасно написали. Очень хорошо. Особенно владимирскому. Я так рад, что вы ему так хорошо написали! Я даже приписку сделал.
Приписка Л.Н.:
«Сейчас перечел письмо это к вам Булгакова и от всей души подтверждаю то, что в нем сказано. Братский привет вам и всему кружку ваших друзей. Лев Толстой»[44].
28 сентября
Утром посетитель. Л.Н. сам рассказывал о нем:
– Ах, этот офицер, офицер! Это прямо нужно записать. Уже полковник, он в штабе, элегантный… Ужасно путаный! Сначала – волнение, целый час волнение: «Не могу говорить». Потом начинает говорить, что нужна свободная деятельность, свободная деятельность… В чем же свободная деятельность? В том, что нужно помогать людям, люди живут во мраке. Вы, говорит, признаете физиологию?.. Да, да, физиологию!.. Я ему тогда говорю: «Как же вы можете говорить, что надо людям помогать, когда вот вы носите орудие убийства? Вам надо прежде всего на самого себя оглянуться». Говорю: «Вы лучше сделали бы, если бы обратились не ко мне, а к моим сочинениям; я много бумаги намарал, и вы найдете там всё, что я могу сказать». Так я с ним круто обошелся!.. Я сначала по глупости своей думал, что его стесняет военная служба, что-нибудь в этом роде.
Немного позже офицера приехала из Телятинок Александра Львовна, которая оставалась часов до двенадцати и уехала перед завтраком.
Резко поговорила с Софьей Андреевной, которая, здороваясь, не хотела с ней поцеловаться.
– К чему это? Только формальность! – волнуясь, сказала она в ответ на приветствие Александры Львовны.
– Конечно, – согласилась и та, – и я очень рада, что ее не будет.
В разговоре наедине с Александрой Львовной Л.Н. сказал ей, что самый поступок ее, то именно, что она не выдержала и уехала, он считает нехорошим, но что последствия этого поступка ему, по его слабости, приятны.
– Чем хуже, тем лучше, – сказал он еще.
Александра Львовна рассказала отцу, что Чертков упрекает ее за отъезд, указывая главным образом на то, что Л.Н. грустно будет без нее.
– Нет, нет, нет! – возразил тот.
Последствия, каких Александра Львовна и отчасти Л.Н. ждут от переезда Александры Львовны в Телятинки, заключаются, по-видимому, в том отрезвляющем действии, какое поступок этот должен произвести и уже производит на Софью Андреевну.
В час дня Л.Н. вышел из своего кабинета к завтраку. Мы сидели за столом вдвоем с Душаном. Толстой лукаво поглядел мне в глаза и добродушно засмеялся:
– Что, тяжела драгунская служба?
– Нет, ничего, Лев Николаевич! Хорошо! Чем больше работы, чем приятнее…
Тут вошла Софья Андреевна. Когда она снова вышла, Л.Н. сказал:
– А я, когда говорил о «драгунской службе», то разумел другое…
– Да, я потом понял, Лев Николаевич! – сказал я. – Конечно, тяжела, да вам-то ведь еще тяжелее?
– Мне очень тяжело, ужасно тяжело!..
Разговору этому, непонятному без пояснений, предшествовал следующий эпизод.
44
Приписка к посланию владимирскому крестьянину Василию Андреевичу Воронову, сообщавшему, что крестьяне и рабочие, с которыми он общается, «не сочувствуют проповеди непротивления злу».