Она немного поела супу. Потом отодвинула стул, поднялась и снова пошла в кабинет.
Дети – Сергей Львович и Татьяна Львовна – недовольно переглянулись: зачем она беспокоит отца?
Но на вернувшейся Софье Андреевне лица не было.
– Душан Петрович, подите скорее к нему!.. Он впал в беспамятство, опять лежит и что-то такое бормочет… Бог знает что такое!
Все вскочили точно под действием электрической искры. Душан, за ним остальные побежали через гостиную и кабинет в спальню. Там – темнота. Л.Н. лежал в постели, шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки.
Отчаяние и ужас прокрались в эту комнату.
На столике у изголовья зажгли свечу. Сняли с Л.Н. сапоги и накрыли его одеялом.
Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто держит ими перо, он слабо стал водить рукой по одеялу. Глаза его были закрыты, брови насуплены, губы шевелились, точно он что-то пережевывал.
Душан всех выслал из комнаты. Только Павел Иванович [Бирюков] остался там, присев в кресло в противоположном от постели углу. Софья Андреевна, Сергей Львович, я, Татьяна Львовна и Душан, подавленные, вернулись в столовую и принялись за прерванный обед.
Только что разнесли сладкое, прибежал Павел Иванович.
– Душан Петрович, у Льва Николаевича судороги!
Снова бросились все в спальню. Обед велено было совсем убрать. Когда мы пришли, Л.Н. уже успокоился. Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться. Он подумал, что Л.Н. хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой.
– Бегите вниз! Несите бутылки с горячей водой к ногам. Горчичники нужно на икры! Кофею, кофею горячего!
Кто-то отдавал приказания, кажется, Душан и Софья Андреевна вместе. Остальные повиновались и вместе с приказывавшими делали всё, что нужно. Сухонький Душан бесшумно, как тень, скользил по комнате. Лицо Софьи Андреевны было бледно, брови насуплены, глаза полузакрыты, точно веки опухли… Нельзя было без боли в сердце видеть лицо этой несчастной женщины. Бог знает что в это время было у нее на душе, но она не потерялась: уложила бутылки вокруг ног, сошла вниз и сама приготовила раствор для клистира… На голову больного, после спора с Душаном, наложила компресс.
Л.Н. был, однако, еще не раздет. Я, Сергей Львович (или Бирюков) и Душан раздели его: мы с Сергеем Львовичем (или Бирюковым – даже не заметил) поддерживали Льва Николаевича, а Душан заботливо, осторожно, с нежными уговариваниями, хотя больной все время находился в бессознательном состоянии, снимал с него платье…
Наконец его покойно уложили.
– Общество… общество насчет трех… общество насчет трех…
Л.Н. бредил.
– Записать, – попросил он.
Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Толстой накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его по-прежнему было мрачно.
– Надо прочитать, – сказал он и несколько раз повторил: – Разумность… разумность… разумность…
Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума.
– Левочка, перестань, милый, ну, что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, – просила больного Софья Андреевна, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л.Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку…
Потом… потом начались один за другим странные припадки судорог, от которых всё тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их. Душан обнимал Льва Николаевича за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело перекинулось почти совсем поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились по другую сторону. Софья Андреевна кинулась на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго оставалась в таком положении, пока мы не уложили вновь Л.Н. как следует на кровати.
Вообще Софья Андреевна производила страшно жалкое впечатление. Она поднимала кверху глаза, торопливо крестилась мелкими крестами и шептала: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!..» И она делала это не перед другими: случайно войдя в «ремингтонную», я застал ее за этой же молитвой.
Александре Львовне, вызванной мною запиской, она говорила:
– Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..
Александра Львовна внешне казалась спокойной и только говорила, что у нее страшно бьется сердце. Бледные тонкие губы ее были решительно сжаты.
После пятого припадка Л.Н. успокоился, но все-таки бредил.