Л.Н. ушел так. С вечера 27-го числа в яснополянском доме чувствовалось особенно тяжелое и напряженное настроение. Около двенадцати часов ночи Л.Н., лежавший в постели в своей спальне, заметил сквозь щель в двери свет в своем кабинете и услыхал шелест бумаги. Это Софья Андреевна искала доказательства томившим ее подозрениям о составлении завещания и т. д. Ее ночное посещение было последней каплей, переполнившей чашу терпения Толстого. Решение уйти сложилось у него вдруг и непреложно.
Ночью послышался стук в дверь комнаты, занимаемой Александрой Львовной и Варварой Михайловной.
– Кто там?
– Это я.
Александра Львовна открыла дверь.
Л.Н. стоял на пороге с зажженной свечой в руках.
– Я сейчас уезжаю… совсем. Пойдемте, помогите мне уложиться.
Как рассказывала Александра Львовна, лицо Толстого имело необычное и прекрасное выражение: решимости и внутренней просветленности. Александра Львовна и Варвара Михайловна наскоро оделись и поспешили наверх, в кабинет, где принялись вместе с находившимся уже там доктором Маковицким укладывать вещи и рукописи Л.Н. Он тоже принимал участие в укладке, при этом ни за что не хотел брать с собою тех вещей, какие считал не крайне необходимыми: приспособлений для клизмы (без которой временами трудно обходился), мехового пальто, электрического фонарика. Пришлось усиленно убеждать его не отказываться от этих вещей. Написал письмо к жене, которое вручил Александре Львовне для передачи матери. Письмо гласило:
«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится, стало невыносимым. Кроме всего другого, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни.
Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я. Такой твой приезд только ухудшит твое и мое положение, но не изменит моего решения. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобой, так же как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства.
Если захочешь что сообщить мне, передай Саше, она будет знать, где я, и перешлет мне что нужно; сказать же о том, где я, она не может, потому что я взял с нее обещание не говорить этого никому.
28 окт.
Лев Толстой».
Александре Львовне Л.Н. сказал только, что он, вероятно, поедет сначала к своей сестре, монахине Марии Николаевне, в Шамардинский монастырь Калужской губернии. С сестрой он сохранил большую дружбу, несмотря на расхождение с нею в вопросах веры.
Когда кончили укладку, Л.Н. сам отправился на конюшню велеть запрягать лошадей. Но в темноте заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой.
Тогда-то и вспомнили про электрический фонарик. Пошли все вместе, неся чемоданы. Варвара Михайловна передавала мне, что и в такую минуту Л.Н. проявил свойственную ему черту – бережливость к произведениям чужого труда: он только изредка нажимал кнопку электрического фонарика.
У кучера Адриана Елисеева, запрягавшего в старую пролетку пару лошадей, дрожали руки и пот катился с лица. Л.Н., волнуясь, стал помогать кучеру и сам надел на одну из лошадей уздечку. Он торопился уехать.
Почтарь Филя зажег факел, так как ночь была исключительно темная, и приготовился верхом сопровождать отъезжающих. Отъезжающих было двое: Л.Н. взял с собой своего старого друга Душана Петровича Маковицкого.
В половине шестого утра пролетка тронулась со двора. Адриан доставил Л.Н. и его спутника на станцию Ясенки, откуда они с восьмичасовым поездом отправились на юг.
Когда я утром, часов в одиннадцать, пришел в Ясную Поляну, Софья Андреевна только что проснулась и оделась. Заглянула в комнату Л.Н. и не нашла его. Выбежала в «ремингтонную», потом в библиотеку. Тут ей сказали о его уходе, подали письмо.
– Боже мой! – прошептала Софья Андреевна.
Разорвала конверт письма и прочла первую строчку: «Отъезд мой огорчит тебя…» Не могла продолжать, бросила письмо на стол в библиотеке и побежала к себе, шепча: