– Вы совсем не помните этой дорожки, Лев Николаевич? – спросил я через некоторое время, видя, что просеке конца-краю нет.
– Совсем не помню.
– Куда же она может вывести?
– Понятия не имею! Куда-нибудь выедем. Вот это-то и интересно, куда она выведет.
Все-таки выехали на дорогу. Вернулись через Овсянниково и Засеку. Поехали на Засеке не мимо дач, а в объезд, по лесу.
– Что и требовалось доказать! – воскликнул Л.Н., когда мы благополучно выехали к железнодорожному мосту у станции.
А вечером говорил:
– Мне не хотелось, чтобы мне кричали: «Здравствуйте, Лев Николаевич!» – и я объехал дачи лесом. Какая хорошая тропинка!
Л.Н. прислали приветствие чешские «соколы»[38]. Душан настаивал на ответе им, но Л.Н. сказал:
– Я не могу выражать сочувствия обществу, которое организует гимнастику. Гимнастика – занятие, пригодное только для богатых классов, освобождающее их от обязательной, нужной для всякого, настоящей работы.
Сегодня днем имело место «великое событие»: Татьяна Львовна (недавно приехавшая из Кочетов) и сопровождавшая ее Софья Андреевна отвезли наконец в Тулу старые дневники и положили их на хранение в тульском отделении Государственного банка. При этом было условлено, что дневники могут быть выданы только Л.Н. или, по его доверенности, М.С.Сухотину.
Вечером Гольденвейзер играл мазурки Шопена. Л.Н. прослезился и потом говорил комплименты пианисту. Слышал только его слова: «Каждая нота в полном смысле…»
19 июля
В Ясной гостит племянница Л.Н., дочь его сестры Марии Николаевны, княгиня Елизавета Валериановна Оболенская.
Из-за жары в кабинете, выходящем окнами на юг, Л.Н. занимается в «ремингтонной». Одет в белую парусиновую пару. Сегодня он получил приглашение участвовать в конгрессе мира в Стокгольме, если не лично, то присылкой доклада. Он шлет доклад, написанный еще в прошлом году, с сопроводительным письмом.
К своему рассказу «Из дневника», только что напечатанному в газетах, он написал заключение. Чертков предполагал послать заключение в газеты, с припиской от своего имени о том, что напечатание его было бы желательно для Толстого. Л.Н. изменил приписку Черткова в том смысле, что Чертков считает заключение заслуживающим напечатания и потому посылает его в редакцию с разрешения Толстого.
– Я больше на него сваливаю, – сказал мне Л.Н. – Пишу, что он считает эту вещь стоящей печати… Потому что я-то не считаю ее такой. Вы покажите мою приписку
Владимиру Григорьевичу: если хочет, пусть он ее примет, если нет, пусть оставит по-старому.
Во время этого разговора вошла Софья Андреевна и, увидев в руках Л.Н. листок с текстом заключения, стала расспрашивать, что это за листок.
Он стал объяснять ей, но она ничего не понимала. «Это письмо Черткову? Зачем Чертков? Можно ли мне переписать? Почему Черткову этот листок, а не тот, который я перепишу?» и т. д. и т. д. – сыпались вопросы один за другим. И в заключение:
– Я все-таки ничего не поняла!
– Очень жалко, – ответил Л.Н. уже утомленным голосом и добавил, когда Софья Андреевна вышла: – как только Чертков, так у нее в голове всё так путается, и она ничего не понимает, и Бог знает что такое!..
Из Москвы приехали к больной Софье Андреевне доктор Никитин и психиатр Россолимо. За обедом Россолимо и Л.Н. вели разговор о причинах самоубийств. Л.Н. как на главную причину указывал на отсутствие веры. Россолимо называл причины: экономическую, культурную, физиологическую, биологическую и пр., а также, пожалуй, и отсутствие веры, то есть (перевел он на свой язык) отсутствие «точки, на которую можно было бы опереться». Никак сговориться с Л.Н. он не мог, да и немудрено: говорили они на разных языках, поскольку Толстой скептически относился к медицине как к науке.
Вечером он вышел к чаю на террасу, Софья Андреевна была занята у себя с докторами.
– Они мне хорошее лекарство прописали, – сказал Л.Н., – которое я с удовольствием проглочу: уехать в Кочеты.
Сегодня врачи еще не составили своего заключения и потому остаются на завтра.
Ввиду того что отношения между Софьей Андреевной и Владимиром Григорьевичем продолжают оставаться неровными, Л.Н., чтобы успокоить Софью Андреевну, решил уступить ей и просить Черткова временно не посещать Ясной Поляны. Поздно вечером он позвонил ко мне. Я вошел к нему в спальню, где Душан забинтовывал ему больную ногу.
– Вы завтра пойдете к Черткову, – сказал Л.Н., – следовательно, расскажите ему про все наши похождения.
И скажите ему, что самое тяжелое во всем этом для меня – он. Для меня это истинно тяжело, но передайте, что на время я должен расстаться с ним. Не знаю, как он отнесется к этому.