— О чем вы говорите? — сказала я, приблизясь к нему. — Даже не спрашивая разрешения у мамы, прошу вас, располагайтесь как дома. Я однажды уже призналась в дружеских чувствах к вам, так вот, они не изменились. А теперь, когда я так одинока и несчастна, мне особенно нужно ободрение, участливое слово…
Он посмотрел на меня проникновенным взглядом. Глаза наши встретились, и мной овладело неиспытанное доселе — удивительное и непостижимое — чувство, будто наши родственные души навечно соединены свыше. Больше мы не сказали друг другу ни слова.
Я позвонила и распорядилась приготовить для него комнаты. Опалинский тотчас вышел, боясь показаться навязчивым. Мама не возражала, когда я изложила ей просьбу агронома.
Когда мы остались втроем, она, понизив голос, сказала, обращаясь не то ко мне, не то к тете:
— Я давно заметила, что Серафина неравнодушна к Опалинскому. Меня это нисколько не удивляет, и я не порицаю ее, — он действительно очень мил. Но, если он поселится у нас, могут возникнуть сплетни, и я боюсь, как бы они не дошли до Гербуртова.
— Дорогая мама! — вырвалось у меня. — Я питаю к нему лишь дружеские чувства, и его благородство оградит меня от подозрений.
— Ну, ладно, — отвечала мама. — Не стоит говорить об этом. Поступай как знаешь. Но смотри, будь осторожна. Вы влюблены друг в друга — это ясно, и от сестры у меня нет секретов. Какие это может иметь последствия, предвидеть нетрудно. Кто из нас не давал зарока одолеть любовь и, тем не менее, оказывался ее жертвой. Умоляю тебя, будь осторожна. Сулимов, считай, нам уже не принадлежит, а иных источников дохода у нас нет. Поэтому упускать Оскара нельзя… сделай это ради меня… У Опалинского нет состояния, любовь к нему погубит тебя.
— При чем тут любовь! — воскликнула я.
Мама с тетей переглянулись и промолчали. Про свой разговор с дядюшкой я им ничего не сказала. Мамины слова посеяли в душе моей тревогу: неужели я испытываю к Опалинскому нечто большее, чем уважение и симпатию?
15 декабря
Время летит так быстро, что я не поспеваю каждый день писать дневник. Вчера приехал дядюшка и сразу прошел ко мне. По его лицу я сразу поняла: он привез неблагоприятные вести. Так оно и оказалось: советник, боясь огласки, не хочет слышать ни о раздельном проживании, ни о разводе. Он обещал уволить Яна, поселиться с нами в Гербуртове и следить, чтобы Оскар вел себя прилично.
— Ни угрозы, ни просьбы на него не подействовали — говорил дядюшка. — По правде говоря, я тоже считаю брак священным и, коли вы повенчаны, надо нести крест до конца… Во всяком случае, испытай, не изменился ли он к лучшему.
— Ни за что к нему не вернусь! — вскричала я.
— Ну, как знаешь, — продолжал он. — Пока суд да дело, я готов тебе помочь, чем смогу. Поживи дома, отдохни, а там видно будет.
Опять мои надежды рухнули! Дядюшка как человек деловой не любит бросать слов на ветер и сразу же принялся высчитывать, какую сумму он сможет мне ассигновать. Оказалось, совсем небольшую, особенно в мамином представлении, — она по-прежнему хочет жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, поэтому она плачет, отчаивается, проклинает свою судьбу. Она боится людской молвы и твердит: «Пока я жива, в Сулимове должно все оставаться по-старому».
Положение у меня отчаянное. Стоит мне выйти из своей комнаты, как мама с тетей набрасываются на меня, заклиная вернуться в Гербуртов и просить вспоможения для нее. По их мнению, Оскар, верней советник, не откажет в этом: побоятся скандала. Я измучена вконец, ума не приложу, как быть. Лучше умереть, чем жить с ним!
Единственная моя отрада — Опалинский! Он приезжает поздно вечером, измученный, задерганный, а тут еще я приступаю к нему со своими горестями. Он тоже не знает, что делать. Узы брака, говорит он, нерасторжимы, и никто не вправе их нарушить. Муж и жена дают обет разделять горе и радость, и освобождение может принести лишь смерть. Однако он согласен со мной, что возвращаться в Гербуртов не следует.
Я посвятила его в бедственное положение мамы, — впрочем, ему это известно: ведь он занимался немного делами нашего имения.