Вечером папа объявил, что завтра познакомит меня с настоящим денди. Интересно, что он из себя представляет.
3 ноября
Вышеозначенный денди в самом деле оказался занятной личностью. Более самоуверенного человека мне не доводилось встречать. Папа говорит: это цвет нашей молодежи. Надо было видеть, как он вошел в комнату, в какой картинной позе сидел, — я и не подозревала, что можно так беззастенчиво интересничать.
Все-то он знает, всюду бывал, со всеми на короткой ноге князей и баронов иначе как уменьшительными именами не называет, к месту и не к месту поминает о своих поместьях, словом, хвастун, каких свет не видывал.
Мне даже стало стыдно за него, и я невольно покраснела. Держится он о таким неподражаемым высокомерием, даже наглостью, что просто оторопь берет. На людей смотрит свысока, ко всему относится с издевкой, с презрительной насмешкой, не признает никаких авторитетов. Унижая людей, ниспровергая идеи, он хочет возвыситься сам. Стоило нам с папой раскрыть рот, как он тотчас же перебивал нас восклицанием: «Да, да, знаю!» и при этом пренебрежительно улыбался.
За полчаса, что я провела в его обществе, он совершенно уморил меня, и я с мольбой посмотрела на отца, давая ему понять, чтобы он увел его к себе. Но тут, к счастью, пришел вернувшийся из Вены Молачек и избавил меня от необходимости выслушивать его похвальбы.
Молачек по сравнению с ним очень выигрывает. Его немногословность, сдержанность, безупречные манеры в соединении с невозмутимым спокойствием заставили замолчать наглого бахвала. В его присутствии он стушевался и, попрощавшись, вскоре удалился.
Я не скрыла своей радости по этому поводу. На лице господина Молачека появилась ироническая улыбка. Не просто господина Молачека, а господина конюшего, ибо он удостоился этой высокой чести. Поздравления папы он принял с похвальной скромностью.
Я впервые увидела на лацкане его фрака звезду, которую он надел по случаю визита к наместнику. Надо сказать, орден, особенно звезда, придает мужчине значительность, хотя у Молачека и без того представительный вид. Но, пожалуй, он все-таки несколько чопорный.
Он посидел недолго, заметив, что меня утомил папин протеже. Право, я сердита на папу.
Спустя четверть часа после его ухода явился папа и сообщил, что Молачек получил еще и баронский титул.
— Ах, Серафина, с каждым днем я все больше убеждаюсь, как мало считаешься ты с моим мнением, — сказал он и огорченно вздохнул. — И доверием у тебя я тоже не пользуюсь. Но если б ты хоть раз последовала моему совету, тебе не пришлось бы жалеть об этом. Барон явно увлечен тобой. Человек он почтенный, искушенный в жизни и при дворе занимает видное положение. Отнесись к нему благосклонней…
— Я не могу да и не хочу выходить замуж, — отвечала я.
— А я знаю, по какой причине, — продолжал он. — Ты была неравнодушна к Опалинскому, за что я тебя не осуждаю, но считаю своим долгом сказать: ты состаришься, а его все равно не дождешься. Я слышал: он полгода как помер.
Я побледнела и чуть не лишилась сознания. Отец перепугался.
— Не принимай это так близко к сердцу. — Может, это сплетни, — поспешил он меня успокоить.
— Кто тебе сказал? — настаивала я.
— Право, не помню. Я не придал этому такого значения. Но скорей всего так оно и есть. Посуди сама: удостоиться счастья понравиться такой женщине, как ты, и быть отвергнутым, с этим мужчина еще может смириться, но забыть, перестать интересоваться ее судьбой, — так не бывает. Если бы он был жив, то, узнав о смерти твоего ребенка, бросил бы все и прилетел к тебе, во всяком случае, попытался бы возобновить знакомство.
Возразить было нечего, и я попросила его прекратить мучительный для меня разговор.
5 ноября
Барон, видно, неспроста зачастил к нам, он бывает у нас чуть не ежедневно. Но странное дело, он не столько мне уделяет внимание, сколько папе, чье расположение всячески старается завоевать. А папа, что ни услышит от него, передает мне. И я с каждым днем все больше ценю этого человека. По словам папы, он на дружеской ноге с Шварценбергами, Лихтенштейнами, Дитрихштейнами, Лобковицами, словом, со всей знатью. А у эрцгерцога он свой человек в доме. После обеда курит с ним сигару. У папы, когда он говорит об этом, в глазах стоят слезы.
— Какой человек! — со вздохом вырывается у него.
Одно только могу сказать: таинственный конюший с чудной фамилией нравится мне больше, чем здешняя молодежь. Конечно, ни о какой любви речи быть не может — ни возраст, ни его наружность не располагают к тому, — по для восхождения по ступеням общественной лестницы — если бы мне припала такая охота — он подходящий спутник.