Моя соседка по парте почти никогда не отрывается от айфона. Там благодаря фронтальной камере отражаются ее большие вечно удивленные глаза. Я стараюсь не смотреть на нее, чтобы лишний раз не раздражаться. Я отворачиваюсь к окну, где в тонкое стекло стучится голая ветка дерева. Я не хочу видеть ее надменное лицо и вздернутый от чрезмерного самомнения нос.
Тяжелее всего на уроках английского. Корнилова хорошо его знает – из ее разговоров с подругами я слышал: она постоянно занимается с репетиторами. Я же на уроке блею как баран. Когда учительница требует выполнить задание по парам – она обычно тоненьким голосом пищит как мышь: «А теперь, ребята, повернитесь к своему соседу по парте и обсудите только что затронутую нами проблему», – я готов провалиться сквозь землю. Я чувствую, как шея наливается краской. Мне кажется, будто от напряжения у меня вылезут глаза из орбит. Я открываю рот и, не глядя на Корнилову, выблевываю корявую нелепую английскую речь. Последние пару занятий я прогулял – уже не было сил позориться, но близится окончание четверти, так что придется возобновить походы на урок.
Вчера я, наконец, стал свидетелем травли в этом классе. Хотя травлей сложно назвать то, что я видел, но все же именно так она начинается. Шел урок истории – первый по расписанию. В классе стояла сонная тишина. Учительница опаздывала. Эдик Шилов громко взахлеб рассказывал своему соседу, как он круто провел выходные и, как обычно, все врал. Он всегда врет, преувеличивает и хвастается – все привыкли. Я сначала удивлялся – зачем? Потом подумал – может, ему слишком скучно. Я ведь тоже начал писать этот блог/дневник от скуки и от желания выговориться – может, и для него это своего рода возможность высказаться, но собственных мыслей у него, видимо, нет – приходится выдумывать всякую херню. Его слушают. Над ним смеются. Он этого не замечает. Ему кажется, что смеются над его совершенно тупыми шутками, которые лучше всего характеризуются фразой «почему шутит он, а стыдно мне».
Тут в разговор встрял Миша Зорин – местный математический гений и заводила всех движух. Сначала он задавал Эдику разные уточняющие вопросы, типа «а где это было», «в каком районе», «сколько прошло времени», так что Эдик завирался сильнее и сильнее, и каждый в классе это понимал. Сам Эдик весь сжался, втянул голову в плечи, глаза выпучил, смотрел по сторонам, как загнанный зверь, и все пытался вырулить на твердую почву, все сильнее погружаясь в трясину вранья. Потом Миша стал откровенно стебаться над Эдиком. Тот, в свою очередь, обиделся и, надувшись, замолчал. Потом в кабинет вошла запыхавшаяся учительница. Миша достал задачник по физике – он на любом уроке решает либо физику, либо математику – других предметов для него не существует – и с головой погрузился в расставление арабских цифр и греческих букв по формулам и уравнениям. Эдик просидел весь урок угрюмым. Хотя, может, и не весь. Не знаю. Уже минут через пять после начала урока я перестал следить за ним. История – единственный предмет в этой дурацкой школе, который хоть как-то меня заинтересовывает.
Наверное, травля – все же громкое слово для этого инцидента. Надо признать, я еще не встречался с буллингом в новой школе, и, на первый взгляд, его как будто здесь почти нет. Да, тут есть свои тихони, которые ни с кем не общаются, сидят по углам и стараются не поднимать головы… Ух, прям как будто себя только что описал… С каких это пор я стал одним из них? Раньше я всегда тусовался с лидерами. А теперь?
С одноклассниками я не общаюсь. Просто не понимаю, как завести разговор. Что делать, если какой-нибудь Миша Зорин начнет надо мной стебаться – что тогда? Влепить ему кулаком в морду? Честно говоря, драться я не особо умею. Мать под давлением предыдущего отчима отдала меня на карате – там научили махать ногами, а удар кулаком не поставили. Когда я дрался в последний раз, мне откололи кусочек переднего зуба.
Это случилось в детском лагере в Кисловодске. Меня поселили в одну комнату с Никитой Онисимовым – очень колоритный персонаж – мы вместе проучились до девятого класса, пока его не выгнали из школы. Наверное, никто так жестоко не издевался над другими учениками как он. С нами в комнате жил еще один мальчик – не помню его имени, не помню даже, как он выглядел, но хорошо помню, что Никита издевался над ним каждый раз, как оказывался рядом. Он бил его. Он душил его. Он заставлял его жевать грязные носки. Он садился задницей на его подушку и потом заставлял лежать на ней лицом. Он делал многое, о чем неприятно вспоминать. Он даже сломал об него палец, когда избивал, а врачам и учителям сказал, что поскользнулся в туалете. За две недели, пока мы были в лагере, тот мальчик превратился в молчаливую серую тень, и только перед отъездом его захлестнула истерика. В общем холле, где собрались все ученики и учителя, Никита подкрался к нему и тихонько, чтобы никто не видел, пинал его ногой под зад. После очередного пинка тот мальчик упал на покрытый ковром пол и зарыдал, завыл по-волчьи, отчаянно, не в силах сдерживаться. Его успокаивали около часа, а он ревел, материл всех вокруг, кричал, что больше не хочет жить, бился в припадке, пока ему не дали успокоительного.