Он печально вздохнул и развел руками. Потом он рассказал мне о своих блистательных победах и небывалом в истории отступлении. Временами слезы текли по его щекам, он вскакивал, хватал со стола карту Московской губернии и кричал, размахивая ею:
— Вперед… Через неделю мы в Москве… Россия, вся Россия будет нашей…
Наконец, он выбился из сил, тихо сел на диван и сказал:
— Все кончено. Я рад, что мне оставлена каюта до Лондона. Боже мой, как любезны англичане… Сейчас я сделаю то, чего не решался сделать неделю.
Он нашел на столе какую-то бумагу, подписал ее и закричал:
— Малов…
Явился казачий офицер, из тех, что сидели в приемной.
— Дело сделано, Малов, — сказал Деникин. — Я уже больше не главнокомандующий всеми силами. Передай этот приказ куда следует.
Офицер вышел, Деникин прошелся по комнате. Потом он остановился передо мной.
— Вы видели? Я только что подписал приказ о назначении главнокомандующим генерала Врангеля. Они давно хотели этого, но я упрямился. Ваш приезд дал мне силы поставить свое имя на этом позорном документе.
Я ответил:
— Приглашая вас в Лондон, мистер Черчилль как раз имел в виду, что вы перед отъездом выполните эту маленькую формальность. Второе наступление под вашим командованием невозможно.
В ответ на мои слова генерал промолчал. Потом уселся рядом со мной и начал расспрашивать о Лондоне. Он интересовался, можно ли достать там небольшую теплую квартиру с окнами на южную сторону. Я ответил утвердительно. Он засмеялся и сказал:
— Теперь я мечтаю о тихой пристани. За последний год я натворил достаточно. Если я все это опишу в книге, ее будут покупать.
Видно было, что он уже примирился со своей судьбой. Он расспрашивал меня, почем в Лондоне дрова и масло, и есть ли там бани. Но вдруг он опять перешел на политику.
— Как вы думаете, капитан, — спросил он неожиданно, — теперь, когда Англия официально оставляет нас, могли бы мы рассчитывать все-таки хоть на какую-нибудь поддержку с ее стороны? Иными словами, дадите вы Врангелю гроши?
— Меня не уполномочили говорить на эту тему, — ответил я. — Но мне кажется, что пока жив мистер Черчилль, поддержка будет. То есть Англия не откажет в помощи, если хоть сто человек соберутся драться с большевиками.
— Вы в этом убеждены?
— Совершенно.
— Малов! — закричал Деникин неистово.
Офицер показался на пороге. Видимо, он подслушивал нас, хотя я нарочно оставил Рейли в приемной, чтобы ничего такого не было.
— Малов, — сказал Деникин, тяжело дыша. — Вернуть приказ. Не все еще кончено. Кажется, я остаюсь…
— Невозможно, ваше превосходительство, — ответил офицер. — Приказ отправлен в штаб на мотоцикле. Несомненно, он уже там.
— Изменники, — сказал генерал и опустил голову.
Потом поднял руки к небу и, немного пританцовывая, запел:
— Пропадай моя телега, все четыре колеса. Мать Пречистая Богородица! Идемте завтракать, капитан!
В соседней комнате был накрыт стол, без претензии, по-военному. Мы пили русскую водку и закусывали ее кислой капустой. Генерал сам резал на толстые ломти копченую колбасу и ел с аппетитом, громко чавкая. Вдруг он выплюнул на тарелку пулю.
— Они обстреливали обоз из пулеметов. Но мы дорожили провизией больше, чем территорией, — сказал он, как бы извиняясь.
Шутя, я спросил, не отравлены ли пули.
— Что вы, что вы! — засмеялся генерал. — У большевиков нет никакого яда. У них вообще нет ничего. Тульский завод сидит на голодном пайке. Они употребляют ружья главным образом для того, чтобы драться прикладами. Впрочем, если вы боитесь колбасы, я вас угощу шашлыком.
Он ударил кулаком по столу, и солдат внес шашлык — сочное баранье мясо, зажаренное на штыке. Генерал пил мало, но подливал мне с ожесточением.
Мы расстались с ним друзьями, и он просил меня не забывать его в Лондоне.
Вернувшись на "Зодиак", я начал писать подробный доклад о положении дел. Кроме того, я послал в министерство на имя Черчилля зашифрованную телеграмму. Я сообщал министру, что, несмотря на перемену командования, на успех рассчитывать трудно. Я рекомендовал оказать дипломатическое давление на Москву и добиться перемирия с тем, чтобы за это время Врангель успел развернуть крылья. До этого я советовал воздержаться от разгрузки "Зодиака".
Эту телеграмму я передал по радио в Константинополь. Дальше она пошла через аппараты наших стационеров, которые поддерживают непрерывную связь с Лондоном.
26 марта. Снова я съезжал на берег и снова имел случай убедиться, что карта Белого движения бита. Новый поход на Москву — бессмыслица. Да и нам трудно снабжать эту орду, пока она будет танцевать кадриль между Москвой и морем. На имя майора Варбуртона я дослал телеграмму, что дальше на белых надеяться нельзя. Необходимо изобрести новые меры борьбы с большевиками.
Я купил себе конфект и засел на "Зодиаке". Мы стоим в полуверсте от берега, и шум несчастного города не достигает до нас. Я жду распоряжения из Лондона и пишу свой доклад.
28 марта. "Зодиак" принял шифрованную радиотелеграмму из Лондона. Мне предложено срочно выслать доклад, а затем отправиться в Москву и произвести ревизию тамошних резидентов. Я должен также собрать информацию и создать новую агентуру.
Несомненно, приказ этот отдан в отместку за мою последнюю телеграмму. Но меня не пугает путешествие в Москву. Я даже рад ему. Я никогда не отказывался быть острием шпаги, которое входит в тело врага.
Через два дня я окончу свой доклад. И тогда начну готовиться к предстоящему путешествию.
29 марта. Сегодня, когда я переписывал мой доклад, матрос доложил, что меня спрашивает какой-то русский. Я попросил ввести его в каюту и убрал бумаги в чемодан. Но матрос с улыбкой ответил мне, что русского нельзя попросить в каюту, и предложил мне выйти на палубу. Я вышел, но никакого русского на палубе не было. Матрос показал за борт. Там в зеленой воде я увидел плавающего человека, который кричал вверх:
— Капитан Кент… Капитан Кент…
— Что вам угодно? — спросил я, перегибаясь через перила.
— Я прощу вашего разрешения подняться на транспорт. Я имею сообщить вам нечто очень важное.
Он произнес это на довольно хорошем английском языке. Я приказал впустить его, и он быстро вбежал по трапу, фыркая и дрожа всем телом. Вода была еще довольно холодна, и я не мог представить себе, какое дело заставило незнакомца принять эту опасную ванну. Он стоял передо мною навытяжку, не имея возможности сказать слова от холода.
Я пригласил его к себе в каюту, дал ему простыню, стакан виски и фланелевое белье. Он выпил виски залпом, завернулся в простыню, как в тогу, и спросил:
— Ведь вы из Лондона? С особыми поручениями?
— Да.
Он бросился передо мной на колени и страшно зарыдал. Я ничего не мог понять и чувствовал себя смущенным. Мне показалось даже, что он лишился рассудка.
Но когда он несколько успокоился и произнес несколько фраз, я понял, что передо мной был не безумец, а гвардейский капитан князь Александр Долгорукий, офицер разбитой деникинской армии. Он приплыл на "Зодиак" с целью упросить меня взять его с собой в Лондон. Он говорил, что он конченый человек и не может больше драться с красными, — руки его не сжимаются в кулаки. Он страшно несчастен, так как большевики последовательно замучили трех его жен. И он умолял меня взять его к себе хоть лакеем. При этом уверял, что прекрасно умеет разглаживать брюки, делать крюшон и дрессировать борзых собак. Тут же, обливаясь слезами, он упомянул, что фамилия его, очень древняя и знатная, приходилась сродни царскому дому Романовых, а через них королю Англии Георгу V.
— Бросьте реветь, — сказал я ему строго, по-военному. — Мне не нужны лакеи, тем более из царской фамилии. Встаньте сейчас же, наденьте рубашку и расскажите вашу биографию. Может быть, вы на что-нибудь и пригодитесь.
И он рассказал мне свою мрачную историю, похожую на сотни таких же историй, напечатанных в газетах и передаваемых из уст в уста.