Я объяснил ему, что только что выписался из больницы и не могу сам добраться до Никитского бульвара, куда лежит мой путь. Тут же дал ему несколько ассигнаций и пообещал еще. Он взял меня под руку и повел. Но я отказался следовать за ним и потребовал, чтобы он нёс меня. Он согласился, но попросил прибавить еще миллиард. Я обещал, влез к нему на спину и сейчас же потерял сознание.
Крестьянин осторожно нёс меня через город. Несколько раз я приходил в себя и с удовольствием замечал, что на наше шествие никто не обращает внимания. Несколько раз он опускал меня на землю и говорил:
— Тяжел ты очень. Что у тебя — кости железные, что ли?
Конечно, у меня были железные кости и нервы. Иначе, вероятно, я не добрался бы до Маргариты Г.
Наконец, он положил меня перед подъездом ее дома. Я отпустил его, вознаградив целой пачкой бумажек без счета. Десять минут я полз по лестнице на третий этаж. Здесь у меня осталось сил только на то, чтобы нажать звонок. Дверь открыла упитанная чернобровая дама, с короткими волосами. Увидев меня, она сказала презрительно:
— Не смеешь звонить. Убирайся!
И хотела захлопнуть дверь. Я собрал все силы и, уцепившись за автоматический замок, сказал:
— Мне нужна Маргарита Г.
Конечно, я сказал это только потому, что чувствовал, что передо мной стоит сама Маргарита.
— Это я, — ответила дама. — Что вам угодно?
Я ничего не ответил и упал на порог без чувств. Пришел я в себя на диване в хорошей комнате. Около меня хлопотала Маргарита: давала мне нюхать соль и поила вином. Увидев, что я открыл глаза, она спросила:
— Ради бога, в чем дело? Я ничего не понимаю.
— Я из Лондона, у меня тиф, — ответил я по-английски.
— Можете больше ничего не говорить…
Она принялась быстро раздевать меня, и во время этой процедуры я закрывал и открывал глаза несколько раз. Когда закрывал, то забывал все. Когда открывал, то ко мне возвращалась память, и я чувствовал, что надо сказать о Долгоруком, прежде чем окончательно впасть в забытье. Но я не находил слов. Вдруг Маргарита потрясла меня за плечо и спросила:
— Я хочу сжечь вашу одежду. Можно?
— Нет. Там деньги. Еще надо спасти Долгорукого. Послать мотор в Люблино, как можно скорее. Иначе его съедят страусы.
— Бред! — сказала Маргарита и махнула рукой.
Я больше всего боялся, что мои слова о Долгоруком она примет за бред. Мне очень хотелось удержаться от слова "страусы", но я не мог этого сделать. Надо было поправиться. Я собрал все силы и сказал:
— Страусы были бред. Но вот что не бред: Долгорукий, мой помощник, лежит в тифу на станции Люблино. Большая дача в мавританском стиле, второй этаж. Надо его привезти в Москву и вылечить. Потом распорите воротник моей шинели, там деньги.
Маргарита ножницами разрезала воротник. Белые бумажки фунтов посыпались на пол. Она собрала их и поняла, что я еще могу соображать. А я уже поплыл по каким-то волнам и не хотел противиться этому, так как чувствовал, что все главное сделано. Но Маргарита еще раз потревожила меня. Она наклонилась ко мне и тихо сказала:
— Если вы умрете, я должна знать, как вас зовут. Чтобы сообщить в Англию.
— Эдуард Кент, капитан.
Это были мои последние слова в тот день. Я пришел в себя ночью, когда уже помытый и в чистом белье лежал на мягкой кровати. Около меня стояли два доктора и Маргарита.
— Крепкая натура, — сказал один из докторов. — Безусловно выживет. Хорошо упитан, и сердце работает, как часы.
Когда доктора ушли, я спросил у Маргариты:
— А Долгорукий?
— Его нашли с большим трудом. Пришлось связать, чтобы привезти в Москву. Он сопротивлялся.
— Где же он теперь?
— В надежном месте, не беспокойтесь. Мы ему придумали родственников. А вы мой брат, помните. Мой двоюродный брат.
— Дайте телеграмму петербургскому агенту о том, что я приехал и заболел. Пусть он передаст в Лондон.
— Хорошо.
Она начала составлять телеграмму и все путалась в шифре. Меня это возмущало, но я не мог помочь ей, так как голова слабо работала. Наконец, телеграмма была составлена, и Маргарита отправилась на вокзал, чтобы отправить ее с поездом. Частных телеграмм на телеграфе не принимали.
Я остался в комнате один, и тут мне взбрело на ум, что состояние мое улучшилось. Я попробовал встать, это мне удалось. Тогда я решил, не задерживаясь, произвести ревизию дел Маргариты.
Я оглядел комнату, желая определить, где Маргарита могла хранить секретные дела. Мое внимание остановилось на пальме, на большой пальме, которая стояла у окна. Придерживаясь за стул, я добрался до нее. Я схватил пальму за ствол и без особого труда вытащил ее из банки. Под слоем земли внизу лежала плоская железная коробка. В ней были шифровальные часы, которые вовсе не надо было прятать, и какие-то сведения, переписанные на папиросной бумаге. Я проглядел их и нашел два донесения, адресованных на имя агента польской разведки, который был мне известен. Таким образом я обнаружил сразу два обстоятельства: Маргарита была агентом, не умеющим скрывать секретных дел, — это первое. И второе — она работала на две страны, что строжайше запрещалось. Я был очень рад, что именно в первый день сумел узнать и то, и другое. Конечно, Маргарита в дальнейшем ухитрилась бы скрыть свою работу на Польшу. Уложив бумаги обратно в коробку, я водрузил пальму на место и лёг на кровать.
Моя болезнь протекала тяжело. Три недели я плавал между жизнью и смертью, не зная, к какому берегу пристать. Кризис затянулся, температура держалась высоко. Я уже не мог сдерживать себя и, по словам Маргариты, бредил на английском языке. Временами мною овладевало уныние, — мне казалось, что я не поправлюсь никогда. Руки и ноги страшно ломило, и язык распух и дрожал. Временами меня посещали галлюцинации, до такой степени четкие, что я утратил грань между призраками и действительностью. Однажды, в конце второй недели болезни, мне показалось, что в комнату вошел Гроп в очень потрепанном пальто. Он положил на пол какой-то мешок и сел рядом со мной, я был в полной уверенности, что это обман моего воображения. Я протянул руку и крикнул:
— Мистер Гроп, растайте в воздухе! Я знаю, что вы галлюцинация.
Призрак ответил:
— Я вовсе не галлюцинация, капитан. Майор Варбуртон очень обеспокоен вашей болезнью. Он прислал вам со мною кое-что, в том числе кофеин, которого нет в Москве.
— Откуда вы взялись?
— Из Лондона, капитан. Я приехал через Финляндию.
— Что нового в Лондоне?
— Я не могу разговаривать с вами, капитан. Вы очень тяжело больны.
— Когда вы поедете назад?
— Сегодня вечером. Мне нельзя оставаться здесь. Меня могут арестовать. Я не знаю русского языка и притворяюсь глухонемым. У вас есть какие-нибудь поручения, капитан?
— Есть. По приезде в Лондон вышлите двести фунтов телеграфом в Константинополь в наше консульство. Выдать русской — Юлии Долгорукой по первому требованию. Деньги можете взять у Маргариты.
— Деньги у меня есть, капитан. Майор просил вам передать пятьсот фунтов.
— Двести пошлите в Константинополь, двести отдайте Маргарите, а сто возьмите себе.
— Благодарю вас, капитан. Я сейчас ухожу. Но прежде я должен передать вам привет от мистера Черчилля. Он желает вам скорейшего выздоровления.
— А как наши дела?
— Неплохи. Польша идет на Советы, мы ее поддерживаем оружием. Врангель оправился, перемирие ему помогло. Деникин уже был у мистера Черчилля. Лондон ему понравился.
— Значит, политика прежняя?
— Да, но теперь мы бьем Россию чужими руками.
— Передайте в Лондоне, что здесь нет людей. Инженер Д. расстрелян, Маргарита никуда не годится.
— Я это понял с первого раза. Но ухаживает она за вами недурно: дозволила мне пробыть здесь только десять минут. Я ухожу, капитан. До свиданья в Лондоне.
Гроп поднялся с кресла и начал таять в воздухе. А я заснул. Когда же я проснулся, все происшедшее мне показалось сном.
Я позвал Маргариту и попросил посмотреть, что осталось от призрака в комнате. Она нашла на столе портвейн, шоколад, кофеин, деньги. Была еще маленькая записка от деда: "Эдди, не плошай".