Вечером в этот же день, когда мы с Долгоруким спешно укладывали наши чемоданы, в квартиру позвонили. Долгорукий тихо подошел к двери, но не открыл, так как ему показалось, что на площадке стоит несколько человек. Кроме нас в квартире никого не было. Я понял, что пришли за нами, и вот мы, не мешкая, надели шубы и, захватив с собой наши чемоданы, вышли на заднюю лестницу.
Мы успели уложить все наше имущество и даже наши винные запасы, состоящие из трех бутылок коньяку и бутылки шампанского. На задней лестнице мы не встретили никого. Но было много вероятий, что люди стоят внизу.
Мы поднялись на четвертый этаж и постучались в квартиру священника, который там жил. На вопрос, кто стучит, мы ответили, что хотим предложить коньяк по умеренным ценам. Нас впустили.
Со священником мы иногда встречались на лестнице, и он узнал нас. Он согласился купить одну бутылку коньяку, "чтобы сдабривать причастие", как он выразился. За бутылку я взял с него сущий пустяк, и он, немного подумавши, купил еще одну.
Но одно дело было продать коньяк священнику, а другое — выйти незаметно из дому. Мы знали, что у нас в квартире хозяйничают сыщики. Мы попросили у священника разрешения выйти на парадный ход. Долгорукий вышел первым, а я задержался с батюшкой, разговаривая на ту тему, что без вина причастие не может играть своей роли. Мы еще не успели кончить нашего разговора, как Долгорукий вернулся и сказал мне по-английски, что люди вошли в квартиру, и на лестнице никого нет. Мы воспользовались этим и тихо спустились на улицу.
Сначала мы хотели в ту же ночь выехать в Петербург. Но потом решили, что лучше пробыть в Москве до следующего дня с тем, чтобы Долгорукий ушел со службы в Коминтерне честно и получил выходное удостоверение. Ночь нам пришлось провести в одном притоне на Трубе, где за огромные деньги можно было получить закуску и двуспальную кровать. В этом притоне Долгорукий бывал с Маргаритой, и встретили нас там хорошо.
Утром Долгорукий отправился в Коминтерн и объявил, что переезжает в Кронштадт, где будет преподавать английский язык краснофлотцам. Вечером мы уехали в Петербург.
Была половина февраля, но весной еще не пахло в этом северном городе. С помощью Ч. я решил в экстренном порядке ознакомиться с вопросом об обороне Петербурга с моря. На этом я мог кончить свою миссию в России.
Я имел свидание с несколькими военными, которые чистосердечно рассказали мне о старых и новых минных заграждениях. Но сами они многого не знали, так как мины расставлялись без всякой системы. Одному из этих военных я поручил составить в недельный срок план гавани и кронштадтского рейда.
В конце февраля однажды утром я вышел на Неву и пошел в сторону моря. Мне хотелось выяснить толщину льда на реке. Я подошел к проруби и начал палкой делать промеры.
В это время сзади заскрипел снег, и я, обернувшись, увидел человека в старой солдатской шинели и буденовке. Я вытащил палку из воды и стал ждать, пока он пройдет мимо. Но незнакомец явно направлялся ко мне.
— Вы капитан Кент? — спросил он по-английски.
Я не знал, что ответить, и хотел ударить его палкой.
Но он засмеялся, послал мне воздушный поцелуй и заговорил быстро:
— Не волнуйтесь, капитан. Я здесь занимаюсь тем же, чем и вы. Позвольте представиться: лейтенант французской службы Шарль Руж. Я не стал бы нарушать вашего одиночества, если бы не важное дело.
— Какое именно дело?
— Не кажется ли вам, коллега, что с моря пахнет чем-то вкусным?
— Нет, не кажется. Говорите ясней.
— Ладно. Скажу проще: в Кронштадте возможны беспорядки. Матросы недовольны советской властью, им пишут печальные письма из деревни. Офицеры держат нос по ветру. Ведь вы понимаете, капитан, если Кронштадт поднимется, Петербург не отстанет. Одним словом, сколько фунтов стерлингов вы можете немедленно выложить для поддержки этой затеи?
Я ответил, что не дам ни пенни, пока не уверюсь собственными глазами, что дело серьезно. Руж обещался свозить в Кронштадт завтра же, а сегодня вечером доказать, что восстание вполне возможно. Вечер мы провели на квартире у Ч. Руж оказался хорошим знатоком своего дела. Он давно сидел в Петербурге и знал все ходы и выходы. Меня он выследил у квартиры Ч. и через Париж выяснил мою фамилию и чин. Теперь он доказывал, что если мы вместе явимся к начальнику артиллерии Кронштадта генералу Козловскому и обещаем ему поддержку Англии и Франции, то генерал бросит свои колебания и сделает последний шаг.
— Я не имею на это полномочий, — сказал я.
— Бросьте, капитан! Какие здесь нужны полномочия?
— Уговорили! — сказал я.
Я выложил на стол сто фунтов.
На другой день мы отправились с лейтенантом в Кронштадт на санях. Там он меня свел с бывшим офицером генерального штаба Арканиковым, и я понял, что дело затевается стоящее. Вопрос ставился широко, и отказываться от этой комбинации было чистым безумием.
В прекрасном настроении мы вернулись в Петербург и вечером распили несколько бутылочек приличного вина, которое раздобыл Долгорукий. Однако для меня лично конец этого вечера был омрачен внезапным заявлением Ружа:
— Мы вот тут с вами работаем добросовестно, капитан, а ваше правительство собирается заключить с Москвой договор.
— Невозможно…
— Говорю я вам. У меня верные сведения из Парижа.
Я совершенно опешил. Надо сказать, что доверять советской прессе я не мог, да в ней и мало писали об англо-русских переговорах. Английских газет я не имел. Заключение какого бы то ни было договора с Советской Россией я считал чудовищным делом. Я не верил даже в возможность приема советской делегации в Лондоне, хотя об этом и говорили. После слов француза мне пришла в голову мысль, что Ллойд Джордж просто подготовляет какой-нибудь новый трюк. Однако француз уверял, что готовится торговый договор.
— Руж, — сказал я тут же за столом, — кончайте кронштадтское дело без меня. А я завтра же двинусь в Англию и постараюсь там информировать мистера Черчилля как следует. Вряд ли после моего доклада Англия подпишет какое-нибудь соглашение с Советами.
— Да, — ответил мне Руж, — вам, пожалуй, будет лучше выехать. А уж Кронштадтом займусь я один.
У Ч. был знакомый пилот, который согласился за пятьдесят фунтов перелететь с нами через границу. Он был уверен, что в течение одной ночи сумеет спустить нас в Латвии и вернуться обратно. Мы решили лететь в Латвию потому, что там легче была приземлиться, нежели в Финляндии.
После того как способ нашего передвижения был выяснен, я велел Долгорукому купить мне хороший чайный сервиз для подарка деду. Долгорукий обошел знакомых старух и вернулся с большой корзиной, в которой был уложен белый чайный сервиз с гатчинскими орлами. Он был не очень красив с виду, но интересен по историческим воспоминаниям, как сервиз царской фамилии.
В довольно холодную, но не слишком ненастную ночь мы со всеми своими бумагами, фарфоровыми чашками и вещами явились на аэродром под Петербургом. Долгорукий осмотрел машину и констатировал, что она никуда не годится, и только чудом мы можем перевезти наши чашки в целости. Но пилот уверял, что мы долетим и на этом аппарате, а другого все равно достать нельзя. Я решил рискнуть, тем более что дело того стоило. Мы уселись на свои места, прикрепились ремнями и полетели.
Аэроплан летел скверно, и я страшно нервничал. Впечатление было такое, что мы едем по проселочной русской дороге, — воздушные ямы попадались на каждом шагу. Вдобавок пошел маленький снежок, крылья аэроплана обледенели, и скорость уменьшилась. Я считал, что мы не выберемся из России, принуждены будем снизиться и заночуем в какой-нибудь захолустной Чека.