С прискорбием я заметил еще одно обстоятельство: большинство населения совершенно примирилось со своей судьбой. Никто уже не хотел мне давать сведений. Наиболее активные русские успели забыть о своих огорчениях и принялись работать над восстановлением страны по планам коммунистов. Рабочие сдали свое оружие на склады и стали к станкам. В заводских столовых было налажено удовлетворительное питание.
Я несколько раз имел случай видеть дружные демонстрации рабочих перед представителями правительства. И всякий раз вспоминал голодный поход наших безработных в Лондон, свидетелем которого я был в 1922 году.
Тогда стояла лютая зима, но голодные ходоки двинулись в Лондон со всех концов Англии. Они шли проселочными дорогами, со знаменами, распевая старые чартистские песни. В каждом селении они собирали митинг, чтобы лишний раз рассказать англичанам о несправедливостях правительства Бонар-Лоу. Многие из них заболевали в дороге, другие сваливались от усталости. Но все же больше двух тысяч человек дошло до Лондона. Там они хотели потребовать от правительства улучшения своей судьбы.
Но Бонар-Лоу не принял их. Наоборот, он приказал прекратить выдачу пособия семьям пришедших рабочих. Голодные ходоки принуждены были вернуться домой ни с чем. Русские рабочие, наоборот, вернулись из своих походов, завоевав себе право на мир и улучшенное положение. Теперь уже в Москве считали, что главные беды остались за спиной. Первые месяцы насыщения после голода смягчили сердца всех. Многие хотели даже в появлении белой муки видеть приближение к коммунизму. Шансы большевиков в обществе сильно поднялись.
Правда, среди интеллигентов и даже рабочих было течение, утверждавшее, что в процессе восстановления страны большевики неминуемо должны переродиться. Крестьянство — это девять десятых России. Крупных средств на быстрое и мощное строительство нет. В таких условиях большевики могут сделаться только промышленниками средней руки, не больше. Пусть, говорили эти интеллигенты, коммунисты думают, что творят социализм. Важно, чтоб появились товары. А что будет дальше — это еще вопрос.
Конечно, эти люди ошибались, как ошибался Ллойд Джордж со своими хитроумными планами. Торговый договор России с Англией только укрепил коммунистов в их заблуждениях. Правда, советское правительство изо всех сил старалось вывезти хоть что-нибудь в Европу. Всюду проповедовались честные методы торговли. Большевики пытались вернуть невозвратное — доверие на мировом рынке. Но по-прежнему главным предметом вывоза были четыре слова, обращенных к рабочим всех стран: "Берите пример с нас".
Официально были даны инструкции дипломатам на Востоке прекратить антибританскую пропаганду. Но каждый дипломат отлично понимал, что революция в Индии значительно выгоднее торговли с Англией. Пропаганда по-прежнему велась, только хитрее и тоньше. Я записал это красным карандашом в свою записную книжку, чтобы доложить правительству в первую очередь.
Постоянно выискивая в своей профессии наиболее уязвимые места противника, я решил, что теперь борьба с Россией должна перейти в новую фазу. О войне нечего было и думать. Возлагать надежды на внутренний переворот также не приходилось. Надо было предпринять что-нибудь в финансовой области.
Во время моего пребывания в Москве внимание советского правительства сосредоточилось на оздоровлении денежной системы. Были выпущены червонцы, курс которых поддерживался высоко. Я взял на заметку это обстоятельство.
За довольно значительную сумму мною были приобретены клише этих червонцев, а также образцы бумаги и красок. Все это могло бы позволить нам выпустить в Англии банкноты, ничуть не худшие, чем это делал советский государственный банк. Несколько десятков миллионов, выброшенных на внутренний и внешний рынки, сильно подорвали бы новое финансовое мероприятие советского правительства и, может быть, даже внесли бы замешательство в дело оздоровления России. Помимо того, эта операция могла принести нам значительные барыши. Я посоветовался о моем плане с агентами, и они одобрили его вполне. К сожалению, я не мог организовать большой беседы на эту тему с беспартийными специалистами, работавшими в финансовых органах. Как я уже сказал, настроение интеллигенции кардинально переменилось, и если бы даже такое совещание было собрано, я не был бы уверен, что заключение специалистов сделано беспристрастно. Кроме того, мое пребывание в Москве стало чересчур опасным. Двое из наших агентов сели, и я сам едва выбрался из засады. Все это заставило меня поспешить с отъездом.
Благополучно мы прибыли с Долгоруким в Петербург, где провели всего только один день. Здесь я получил от нашего агента записку из Лондона, в которой мне было предложено возвращаться как можно скорей. Мы выправили довольно чистые документы и под видом рыботорговцев двинулись на Мурман, в расчете пересесть там на какой-нибудь норвежский пароход. Кроме того, мне хотелось вновь увидеть те места, в которых я провел шесть месяцев пять лет назад.
Очень многое изменилось и на Мурманской дороге. Леса у линии были вырублены, станции отстроены. Я едва узнал Кицу. Но тот фонарь, у которого расстреливали Градова, еще стоял. Мы проехали мимо него.
Чем ближе мы подъезжали к океану, тем сильнее брало меня опасение, что нас арестуют в Мурманске, где очень мало пассажиров и очень многочислен штат агентов охраны. А попадаться в руки сыщиков с клише червонцев в чемодане мне вовсе не хотелось. Поэтому мы не доехали до станции Мурманск, а слезли за двенадцать верст, в Коле. Своим приездом мы не обратили на себя внимания. Полдня мы провели в трактире, разговаривая с лопарями на разные темы. А после обеда приступили к осуществлению плана нашего дальнейшего продвижения.
Здесь была еще совершенная зима. Несмотря на конец марта, снег лежал толстыми синеющими пластами, люди, закутанные в меха, погоняли оленей, и дым стоял колом над домами. Между разговорами мы купили у лопарей четыре запряжки оленей и, взявши двух лопарей в проводники, вечером выехали по целине к норвежской границе.
Нам предстояло проехать около четырехсот миль, и это было не так просто. Только месяц назад мы страдали от жары, а теперь мороз жег нам щеки. Правда, кроме оленей и саней мы приобрели полные комплекты здешней одежды: пимы, малицы и шапки с длинными меховыми лентами, чтобы закутывать подбородок. Но все же мы немало помучились от мороза, хотя выиграли на спокойствии.
За все время нашего путешествия на оленях мы не встретили ни одного человека. Мы ехали без дорог, прямо по снегу, над кустами и болотами. Чтобы сбить лопарей с толку, мы их наняли проводниками до Туломского водопада, и только отъехавши миль за пятьдесят от Колы, переменили маршрут. Лопари поломались немного, но, увидевши английские деньги, согласились. Чтобы не заблудиться в снегах, они долго по ночам смотрели на небо, разговаривая о чем-то на своем непонятном языке. Но мы не боялись заблудиться: с нами был компас, и нам было безразлично, где перейти границу. В этой глуши нет никаких пограничных постов. Ночевали мы в санях, предварительно забравшись до самого подбородка в меховой мешок. Спали, как в лучших санаториях, дыша морозным воздухом.
Утром разводили примус, туго набивали кофейник снегом и варили кофе, приправляя его кусками консервированного молока. Мы пили этот кофе с перемерзшими бисквитами, которые на зубах крошились в пыль. Затем усаживались в сани и ехали, ехали. Олени хорошо бежали по снегу, хотя чувствовалась весна, и некоторые из них уже теряли рога. Несколько раз в день мы останавливались, разогревали грубое консервированное мясо, известное среди моряков под названием "труп бригадира", и закусывали прямо на снегу.
Мы не могли решить, когда именно мы миновали границу. Нам не у кого было спросить об этом. На шестой день пути мы по некоторым приметам убедились, что приближаемся к океану. По нашим расчетам, Вардэ было уже недалеко. На седьмой день утром мы выехали на настоящую проезжую дорогу, со знаками лошадиных подков и полозьев от широких саней. В полдень увидели с горы городок, который мог быть только Вардэ.