Мяч, отчасти придуманный двумя толстяками…
Мяч, отчасти придуманный двумя толстяками
(В. Ч. и В. К.), третьего нет пока,
Плывет по реке, поблескивающей очками.
Монумент Агнии, зеленые берега.
За монументом раскинулось вроде погоста
Арлингтонского что-то, но гораздо крупней,
Там хоронят одних только Тань различного роста,
Но только Тань хоронят, Тань хоронят за ней,
За Агнией. И при этом одновременно
Мяч никуда не плывет, а лежит и плин —
Тус упирается в него, как локоть или колено.
Описание лирического героя, блин,
Перечисляем: август, ангина, восемь,
Или же так — семь, ангина, июль.
Покрываем загаром, русоволосим, нет, светловолосим,
Голубоглазим, нет, зеленоглазим.
Тюль то прилипает к балкону, то отстраняется от балкона,
То есть, от открытой балконной двери, верхний жилец,
То есть, жилец этажом выше, слушает И. Кобзона,
И кого только не слушает, и герой наконец
Появляется с лыжной палкой, за шкафом запах известки,
Чует и шевелит там, не понять, почему,
И мяч выкатывается, чередуя кресты на боку и полу и полоски,
И кошка со стола спрыгивает к нему.
В синих фуфайках появляются слесаря…
В синих фуфайках появляются слесаря,
Озираются и спрашивают: хули, бля,
Тут у вас приключилось? И обмираешь ты,
Поскольку они мордатые, как менты,
Не исчезают, друг друга на хуй послав,
Такими стали твои мальчики, Владислав.
Было бы это кино, то, как кто-то сказал,
Казалось бы, что «маршалов Жуковых полон зал»,
Но это литература кажет зевотный зев,
В читателе чередуются Федор и Лев,
Которые с прищуром смотрят, как вата из
Треугольной дырки вылезла, сей реализм
Даже Эмилю не снился, вот отключают газ,
Воду, тепло и т. д. и, как водолаз,
Опять Владислав появляется, ходит меж тел, и вот,
Словно Владимир, всех целует в живот.
Двадцать третье мая, девятнадцатое октября…
Двадцать третье мая, девятнадцатое октября,
Синее на зеленом,
Говоря о памяти, собственно говоря,
Говоря о собственной памяти, ласково запутываешься, словом,
Словно какой-нибудь Бродский, свысока обозреваешь места,
Где биология переходит в историю, и другие
Науки, скажем, физиология там, психиатрия, все неспроста
Неторопливо переходит в историю, а в хирургию
Плавно перерастает мнемоника, да и та.
А потом от истории остаются музыка и цвета,
И они накатывают, накатывают, накатывают для чего-то, для
Сами себя и тебя, как полет ворóну,
И вот я закрываю глаза, а ты уже смотришь на далекие похороны с балкона,
Точнее, слушаешь, ибо другая улица, тополя,
И звуки ударных несколько не успевают за геликоном.
…А когда проснешься, милый…
…А когда проснешься, милый,
Ибо все милы,
Газовым огнем мобилы
Осветив углы,
Громко тикает будильник,
Никого и нет,
Все ушли — и погасили
За собою свет,
В этом мире все хиреет,
Все нисходит в ад,
Только «Холстен» зеленеет,
Словно виноград.
В яме сидят звери, попали туда…
В яме сидят звери, попали туда
Незнамо как, стало быть, угодили впросак,
От скуки играют в покер, сверху вода,
Точнее, снег падает, тая у них на носах,
Еще на глазах и на четырех часах,
Надетых на лисью руку (выиграла, как всегда).
При этом толстеют от снега, медведь не рад,
Что в это ввязался, поскольку зимой
Происходит дело, медведя зовут Марат,
По окончании анекдота его отпустят домой,
Но он не знает об этом, думает, все трубой
Железобетонной накрылось, хмурится, как пират.
Хуже всего черепахе, ее Мариной зовут,
С таким именем надо бы в море, в пруд,
А она индевеет, чувствует, что сожрут,
И не глазами и не на пляже, а именно тут.
Но тут рекламная пауза, все бегут на кухню и в туалет,
Возвращаясь, застают на экране только цветные пятна
Какие-то, кровь на снегу, чью-то фигуру, удаляющуюся в рассвет
Медленно-медленно, титры, и ни хуя не понятно.