Уже было за полночь, но я опять помчался на север, туда, где находились эвакуированные. Я думал, что, может быть, отыщу кого-нибудь из наших соседей и узнаю, что случилось с моими товарищами. Дурацкая и опасная мысль, рожденная отчаянием, и, наверное, мне повезло, что дорога оказалась заблокированной военным грузовым конвоем, из-за которого мне пришлось съехать на обочину и проспать до утра.
Когда я наконец добрался до лагеря беженцев, то быстро убедился в почти полном отсутствии шансов раздобыть информацию. На автомобильной парковке у пригородного супермаркета и прилегающем поле поднялось море армейских палаток. На границе лагеря встали ряды биотуалетов радом с автомобилями, все еще забитыми домашним скарбом, и здесь же были толпы беженцев и солдаты. Почти три часа я ходил в толпе, но за это время не увидал ни одного знакомого лица. Кое-кого я пытался расспрашивать, однако безрезультатно. Запуганные люди отвечали уклончиво или вовсе не отвечали. Попавшие в беду, растерянные, они не хотели дополнительных трудностей, а вопросы об арестах, свидетелями которых они, возможно, стали, грозили еще худшими бедами.
Когда я проходил мимо палатки, показавшейся мне раза в два больше остальных, то услышал доносившиеся изнутри приглушенные и истерические рыдания, прерываемые громким мужским смехом и вульгарными шутками. У входа выстроилось с дюжину Черных солдат. Я остановился, не понимая, что там творится, как раз когда два усмехающихся Не, растолкав толпу перед палаткой, вошли внутрь, таща за собой испуганную плачущую Белую девочку лет четырнадцати. Очередь насильников вновь сдвинулась. Я подбежал к Белому офицеру с майорской нашивкой, который стоял ярдах в пятидесяти от палатки, и принялся с возмущением что-то говорить, но он, не дослушав до конца даже первую фразу, с виноватым выражением на лице отвернулся и торопливо зашагал прочь. Два Белых солдата, стоявшие поблизости, стыдливо потупили взоры и тоже исчезли между палаток. Никому не хотелось быть заподозренным в «расизме». Мне стоило немалого труда не выхватить пистолет и не расстрелять всех, кто попадет под руку. Я поехал в Джорджтаун, где в старом магазине подарков должны быть товарищи из Организации. Магазин располагался неподалеку от новой границы Пентагона. Уже наступили сумерки, но все-таки и решил остановиться возле задней двери.
Не успел я выйти из Машины и подойти вплотную к дому, как вдруг на мгновение кругом стало светло, словно в солнечный полдень. Сначала меня почти ослепило, потом свет стал менее интенсивным, появились тени, да и сам свет за несколько секунд из белого сделался желтым, а потом красным. Я бросился на улицу, чтобы получше разглядеть небо. От того, что я увидел, у меня в жилах застыла кровь и волосы встали дыбом на голове: В северной части неба поднималась вверх огромная светящаяся рубиново-красная луковица с темными полосами, ярко-оранжевыми и желтыми пятнами, окрашивая все кругом в мрачный кроваво-красный цвет. Видение, достойное ада.
Пока я смотрел, гигантский огненный шар продолжал расти и подниматься, и появилась черная колонна, напоминавшая ножку громадной поганки. Над колонной извивались в чудовищной пляске ярко-синие языки пламени – молнии, но без грома, который нельзя было услышать на таком расстоянии. Наконец тишину нарушил глухой и все же всепоглощающий шум: такой шум, наверное, можно ожидать, если мощное землетрясение случится в большом городе и тысяча стоэтажных зданий одновременно обратится в руины.
Я понял, что присутствую при разрушении Балтимора, расположенного в тридцати пяти милях, но почему взрыв такой силы? Неужели это одна из наших 60-килотонных бомб? Но такого можно ждать разве что от мегатонной бомбы.
В правительственных сообщениях в тот вечер и на другой день говорилось, что ответственность за взрыв боеголовки стерший с лица земли Балтимор и убивший более миллиона человек, а также за разрушение взрывной волной около двух дюжин больших американских городов лежит на Организации. В них также говорилось, что правительство предприняло контратаку и уничтожило «змеиное гнездо расистов» в Калифорнии. Как выяснилось позже, оба заявления оказались фальшивкой, но лишь через два дня мне стало известно, что произошло на самом деле.
А тогда в нестерпимом отчаянии я и еще полдюжины товарищей, поздно ночью собравшихся перед телевизором в темном подвале магазина подарков, слушали злорадное сообщение об уничтожении свободной зоны в Калифорнии. Диктор был Е, и он дал волю своим чувствам; никогда прежде мне не приходилось слышать и видеть что-то подобное. После торжественного перечисления большинства разрушенных в тот день городов, с предварительной оценкой человеческих потерь (например: «…и в Детройте, где товарищи-расисты взорвали два снаряда, они принесли смерть 1,4 миллионам невинных американцев, мужчин, женщин, детей всех рас…»), он перешел к Нью-Йорку. В этот момент слезы вправду навернулись ему на глаза и у него дрогнул голос.
Между рыданиями он все же сообщил, что восемнадцать ядерных взрывов уничтожили Манхэттен вместе с окружавшими его районами и пригородами в радиусе примерно двадцати миль и уже убили примерно четырнадцать миллионов человек, а еще пять миллионов умрут вскоре, в течение нескольких дней, от ожогов и лучевой болезни. Потом он перешел на иврит и затянул что-то непонятное, тягучее, в то время как слезы бежали по его лицу и он бил себя кулаками в грудь.
Через несколько мгновений он очнулся, и его лицо стало совсем другим. Страдальческое выражение сменилось сначала жгучей ненавистью к тем, кто разрушил его любимый Нью-Йорк, а потом выражением злорадства, которое через некоторое время обрело торжествующее словесное воплощение: «Но мы отомстили нашим врагам, их больше нет. Так всегда было в истории – проходит время, и то одни, то другой народ поднимается против нашего народа, пытается нас изгнать или уничтожить, но мы всегда в конце концов одерживаем победу. Никто не может устоять против нас. Все – Египет, Персия, Рим, Испания, Россия, Германия – сами были побеждены, а мы каждый раз триумфально поднимались из руин. Мы всегда выживали и благоденствовали. Вот и теперь мы окончательно сокрушили тех, кто поднял на нас руку. Подобно Моисею, покаравшему Египет, мы покарали Организацию».
У него язык был влажным, а черные глаза, поблескивая, злобно горели, когда он возносил славу якобы ядерному уничтожению Калифорнии: «Драгоценное расовое превосходство не спасло их, когда мы послали сотни ядерных снарядов на расистскую цитадель, – заходился от радости диктор. – Белые вредители дохли, как мухи. Нам остается только надеяться, в последнее мгновение они поняли, что многие верные правительству солдаты, нажавшие кнопки и отправившие в путь смертельные снаряды, были Не, Чикано или Е. Да, Белые с их преступной расовой гордыней стерты с лица земли в Калифорнии, и теперь настало время уничтожить всех расистов во всех концах нашей страны, чтобы в Америке вновь восторжествовали расовая гармония и братство. Мы должны убить их! Убить их! Убить! Убить!..»
После этого он вновь перешел на иврит, и его голос стал тверже, набрал силу. Потом он встал со своего места и буквально прильнул к камере (живое воплощение ненависти), вопя что-то не понятное на чужом языке и брызжа слюной, стекавшей ему на подбородок.
Это экстраординарное действо, наверно, привело в замешательство кое-кого из менее эмоциональных собратьев диктора, потому что его выключили на полуслове и заменили не Е, который продолжал подсчеты потерь до раннего утра.