ных свечах. Эта траурная комната, куда, казалось, сейчас вне
сут покойника, была святая святых нашей газеты. Сбоку нахо
дилась касса, настоящая, с решеткой, — там сидел наш кассир
Лебарбье, внук виньетиста XVIII века, вместе с Путье извле
ченный нами из глубочайших недр богемы; он уже зазнавался,
хотя еще ходил в наших старых башмаках.
Один беглый сотрудник «Корсара» * вел всю кухню газеты
в небольшом кабинетике. Это был рыжеволосый человечек не
большого роста, с круглыми глазами jettatore 1, сомнительный
литератор, подозрительный журналист; единственный, кроме
Вильмессана, он избежал облавы на журналистов-легитими-
стов, которую устроили после Второго декабря, человек, кото
рый мне всегда казался оком полиции в нашей газете *.
1 Колдуна ( итал., неаполит. диалект. ) .
60
Он был отец семейства и отец церкви, проповедовал добрые
нравы, крестился, словно честный человек, попавший в банду
мошенников, — и, несмотря на все это, преуспевал в грязных
разговорах куда больше всех нас. Ему поручили (о, ирония
судьбы!) редактировать «Мемуары госпожи Саки» *.
За столом в большой комнате околачивались целыми днями
завсегдатаи редакций. Мюрже, со своим плаксивым лицом,
с грязными остротами кабацкого Шамфора и ласковым, покор
ным взглядом пьяницы; Шолль с моноклем в глазу, с вечным
стремлением получить на будущей неделе годовой доход в пять
десят тысяч франков, издавая двадцатипятитомные романы;
Банвиль с мертвенно-бледной физиономией Пьеро и птичьим
фальцетом, с его изощренными парадоксами и прелестными си
луэтами, которые он рисовал со своих друзей; Kapp, острижен
ный наголо, словно каторжник, со своим неразлучным спутни
ком Гатейе, настоящим тюленем; тщедушный неопрятный
человек, с жирными волосами и лицом онаниста, по фамилии
Эгжи, озлобленный против Академии; неизменный Делааж,
воплощающий собою вездесущность, а каждым своим рукопо
жатием — банальность, липкий, клейкий, вязкий человек, бла
годушный слизняк; Форг, зябкий южанин, похожий на китай
ское запеченное мороженое, с дипломатическим видом прино
сящий в редакцию свои колкие статейки, словно составленные
из иголок; Луи Эно, щеголяющий своими манжетами, своей
подчеркнутой вежливостью и изогнутым, любезно наклоненным
станом, придававшим ему сходство с исполнителем роман
сов.
Бовуар бурлил, как пенистое шампанское, искрясь и перели
ваясь через край; клялся, что перестреляет адвокатов своей
жены *, и щедро разбрасывал направо и налево туманные при
глашения на какой-то мифический обед.
Гэфф облюбовал себе диван, часами лежал на нем и дремал.
Он и просыпался только для того, чтобы рассказать, как он
взломал секретер своей матери и взял оттуда последние два
дцать франков на букет для какой-то актрисы; или же забра
сывал шутками Венэ, который путался в ответах, увязал и уто
пал под остроумными нападками Гэффа, а тот поддевал его на
каждом неправильном выражении. Когда все уходили, Гэфф
пробирался к самому Вильдею, приставал к нему, увязывался
с ним обедать в «Золотом доме» или вымогал у него два
дцать франков, которые производили в нем полный переворот:
он становился вечерним Гэффом, Рюбампре * театральных
кулис.
61
А Шарль, среди всех этих людей, отдавал распоряжения,
суетился, бегал туда и сюда, вертелся с самодовольством ре
бенка и важностью министра, довольный, чувствуя себя прямо-
таки Жирарденом. Число подписчиков не возрастало, и он по
стоянно строил планы, вводил всякие новшества; вечно он изо
бретал какую-нибудь систему анонсов или премий, находил ка
кой-нибудь способ, какого-нибудь человека или имя, которые
должны были обеспечить десять тысяч подписчиков на следую
щей же неделе.
Несмотря ни на что, газета преуспела, и хоть не принесла
доходов, но произвела большой шум. Это была газета молодо
сти и свободы. В ней чувствовались литературные убеждения,
словно в нее заронил луч света 1830 год. В ее столбцах было
рвение, пыл и бешеные залпы кучки стрелков. Ни порядка, ни
дисциплины, презрительное из принципа отношение к подписке
и подписчикам. В ней был блеск, горячность, дерзость, отвага,
ум, верность определенным идеалам, некоторые надежды, не