его в кармане. И вот он опять государственный советник,
а однажды чуть-чуть не становится министром иностранных
дел.
Такие успехи совершенно опьянили и ослепили этих обыва
телей. Сан посланника просто вскружил им головы. Когда мы
обедаем у них, — мы, близкие люди, друзья детства, — они начи
нают обращать на нас внимание только к десерту. С тех пор
как сын получил должность атташе, мать не говорит ему «ты».
После обеда она берет газету и делает вид, что читает, в позе
королевы, оказавшейся в непривычной обстановке. Она утом
лена собственной любезностью и величием, которые приходится
постоянно демонстрировать при европейских дворах. Отец
молчит так, словно в его молчании заключены судьбы государ
ства, а в его усмешке — судьбы всей Европы. Сын без конца
спрашивает, принесли ли почту. Он признает только слугу-
немца, не говорящего по-французски, — боится, как бы осталь
ная прислуга его не испортила. Для сына не существует дру
гой книги, кроме «Пармской обители», этой библии дипломата,
где Меттерних представлен в образе Моски. Он называет слугу
лакеем. Жалуется, что на бульварах слишком много народу и
что все эти людишки мешают ему дышать чистым воздухом.
Отец хлопочет о том, чтобы сын его изменил фамилию: доби
вается для него новой, составленной из частицы «де» и назва
ния одной фермы, которой он владеет только в четырнадцатой
части. В своем загородном доме Лефевры завели аиста, по
скольку это птица геральдическая.
У Эдуарда — он и есть сын — был в Мюнхене учитель Дан-
ремон, который, приходя к своей любовнице, приносил с собой
ее вставную челюсть, а уходя — забирал, чтобы любовница ему
не изменила. < . . . >
Т Е А Т Р
Господин Хильтбруннер, директор «Театральных развлече
ний», разговаривает с архитектором Шабуйе:
— Сударь, мой театр — настоящий бордель!
— Ну, что вы!
6 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1
81
— Да, да, сударь, мой театр — настоящий бордель! * Очень
просто. Я плачу своим актрисам всего пятьдесят — шестьдесят
франков в месяц: больше не могу, мне один наем помещения
тридцать тысяч стоит. Мужчины у меня получают не больше
женщин. Все они сутенеры и сводники. Частенько какая-ни
будь актриса приходит сказать мне, что пятидесяти франков ей
не хватает, что ей придется подцеплять в зрительном зале муж
чин по пяти су... Но меня это не касается: мне одно помещение
стоит тридцать тысяч! <...>
ГОД 1855
Январь.
Встретил женщину, которая была моей любовницей в стар
ших классах коллежа, женщину, которую я страстно желал и
которая на три дня стала моей... Я вспоминаю ее такой, какой
она была тогда, на улице Исли, в маленькой квартирке, где
солнце порхало и пристраивалось то там, то сям, словно птица.
Утром я открывал водоносу. Она, в своем маленьком чепчике,
выходила из дому, чтобы купить две котлеты; она поджари
вала их, раздевшись до нижней юбки; мы завтракали на
краешке стола, сервированного единственным мельхиоровым
прибором и общим стаканом. Тогда еще встречались такие де
вушки; под кашемиром билось сердце гризетки: однажды она
попросила у меня четыре су, чтобы сходить на бал Мабиль *.
И вот я встретил ее: ну конечно, это она, ее глаза, которые
мне так нравились, ее маленький носик, губы, плоские и крас
ные, словно приплюснутые долгим поцелуем, ее гибкая та
лия — она и все-таки не она. Миленькая потаскушка остепени
лась. Состоит в постоянной связи с фотографом, все у нее как
у людей. Так и видно, что жизнь ее заполнена хозяйственными
заботами, на челе — тень сберегательной кассы. Следит за стир
кой, за кухней, совсем как законная супруга, ворчит на слу
жанку, учится игре на фортепьяно и английскому языку. Под
держивает отношения только с замужними женщинами и с
теми, у которых есть виды на будущее, то есть на замужество.
Свою беспорядочную молодость она давно похоронила в зер
кальном шкафу.
Ее сожитель, по фамилии Томпсон, — американец англий
ского происхождения; целует ради здоровья, между любовью и
6*
83
очищением желудка не видит никакой разницы, носится со
своим геморроем, к которому и она тоже проявляет интерес, и