каждый вечер в качестве единственного развлечения водит ее
в кофейню играть в домино с подобными ему типами. Этот че
ловек отрегулирован, словно часы Брегета, — разве что вместо
смазочного масла у него холодная кровь, — и поколебать его не
возмутимость можно только во время игры в домино. Бывает,
что, уже улегшись с женой в постель, он вдруг, через полчаса,
начинает яростно бранить ее за рассеянность и ошибки, допу
щенные в игре: «Если бы ты поставила не тридцать два, а
шестьдесят четыре, мы бы выиграли!» И разбирает для нее пар
тию с самого начала.
Как-то она раскрасила несколько стереоскопических портре
тов — и успешно. На другой же день муж дал ей для раскраски
все портреты членов клуба «Карапуз», сделав на каждом по
метку: блондин, рыжий и т. д. Ей показалось, что прожитая
жизнь вновь проходит перед нею... Она наизусть знала волосы
всех этих людей. В другой раз она гуашью пририсовала крылья
умершей девочке. В восхищении, что ее маленькая покойница
попала прямо в рай, мать не постояла за ценою.
Охота на крыс ночью на парижских улицах.
Один человек шагает впереди.
Другой — за ним.
У первого — ни бороды, ни усов, лицо — словно кунья мор
дочка. На нем — каскетка из выдры, с поднятым козырьком;
никаких признаков белья, на шее болтается шнурок галстука;
одет он в жокейскую куртку. В правой руке — железный прут,
в левой — нечто вроде рыболовного сачка. Это облавщик.
За облавщиком следует бородатый геркулес, раскачивая на
конце толстой палки деревянную клетку с железной решеткой
с одной стороны.
Ночь ясная. Лунный свет спорит со светом фонарей, созда
вая странное, противоречивое освещение.
«Хорошая погода!» — говорим мы, и облавщик отвечает от
рывисто, резковато, но отчетливо, как бы сея на ходу мудрые
изречения и непреложные истины: «Дождя бы... Трубы засо
рились... Так крысу не вытащишь...»
Перед нами, в двадцати шагах от облавщика, семенит что-то
сероватое, оно останавливается, снова бежит, принюхивается,
кого-то подстерегает. «Трим!» — зовет облавщик, и Трим, пес
с оборванными ушами и обглоданным хвостом, пускается в
путь, нюхая землю.
84
На улице Сент-Оноре Трим сует нос в отлив водосточной
трубы и мгновенно замирает. «На место!» — говорит Триму по
дошедший облавщик. И когда пес выбирается из желоба, облав
щик подставляет к отверстию свой сачок. Мы располагаемся
вокруг; длинные тени, начинаясь у наших пяток, вытягиваются
на плитах тротуара. Помощник облавщика прощупывает трубу
палкой, вслед за которой движется собачий нос. Край сачка
вздрагивает, облавщик вскидывает его вверх, — там, внутри, ме
чется какой-то серый комок. Пойманную крысу заключают в
ящик, тот, что на плече у помощника. Иногда крыса выры
вается; тогда пес одним ударом клыка перебрасывает ее через
голову — черную в черноте ночи, — ее глаза все еще сверкают.
«Эй, Оноре!» — раздается чей-то пьяный голос, молодой,
звонкий, но уже надтреснутый, с интонациями потребителя
водки. Есть в нем что-то замогильное и глумливое, что-то изну
ренное, нестройное, — такой голос будто нарочно создан для
блатного жаргона. За этим человеком, низкорослым блондинчи
ком, явно под мухой, толстеньким и гладко выбритым, бежит
белая собака — она сразу бросается на помощь Триму.
Вот уже пойманы десять, пятнадцать, двадцать крыс. Об
лавщик молчалив, как могиканин. Зато человек с клеткой, де
лая свое дело, всякий раз восклицает: «Приехали, Гаспардо!» —
или же отпускает какую-нибудь другую шутку, вроде «хороша
пташка!». Помет, засоряющий иногда трубы, он нарекает звуч
ным именем: шпинат. Собака облавщика: на свету их словно
две, в темноте снова одна. Возле каждого фонаря тень собаки
скачет то вправо, то влево.
Псы роются носами у деревянных будок извозчичьих ин
спекторов; из-под будок выскакивают перепуганные кошки.
Одну, нерасторопную, хватает пес пьянчуги. Тот подбегает к со
баке и, притопывая ногами, поощряет ее: «А ну, дружок, рас
правься с ней как следует! Гоп, стрекулист!» И от «стрекули-
ста»-кота остается в собачьей пасти только хрипящая, испу
скающая дух шкурка: пес треплет ее яростно, словно это гор
жетка. < . . . >