театру икоту в зале, вызванную не только волнением, но и пи
щеварением, и проч. < . . . >
87
О смерти Лаллемана вспоминает вот что: видел, как со
двора Пале-Рояля вышли господа — многие в шапках с боль
шими белыми кокардами, во главе седой старик — и направи
лись по улице Эшель к Тюильри, громко выкрикивая: «Долой
либералов! Да здравствуют роялисты! Да здравствует герцо
гиня Ангулемская! Долой либералов!» Немного погодя появ
ляется народ; молодой человек в широком сюртуке цвета кофе
с молоком — тогдашняя мода — склоняется над носилками, где
лежит умирающий, не кто иной, как Лаллеман. На похоронах —
Гаварни там был — речи, дождь как из ведра. Оратор: «Его
убили наемники тирании!» Слабый голос из толпы, гневно:
«Это ложь!» И тут же звонкая пощечина под шум дождя. Вот и
все. Речь продолжалась. < . . . >
Четверг, 19 июля 55 года.
< . . . > Жанен говорил Асселину: «Знаете, как мне удалось
продержаться двадцать лет? Я менял свои мнения каждые две
недели. Если бы я всегда утверждал одно и то же, меня знали
бы наизусть, не читая».
Мы спрашиваем Жанена: «Так, значит, вы разнесли пьесу
того гравера?»
Ж а н е н . Еще бы! Пускай он умрет гравером, этот тип!
А к т р и с а из « О д е о н а » . Но вы ведь не читали
пьесы?
Ж а н е н . Упаси боже!.. Впрочем, я ее прочел... Вернее, два
стиха из нее!
Я. Но это проза!
Ж а н е н (смеясь). Стихи или проза — не все ли мне
равно!
Бог создал совокупление, человек создал любовь.
Париж, улица Фоссе-дю-Тампль, темная улица позади теат
ров. По одну сторону — невысокая стена, над которой пирами
дами высятся дрова; в стене зияют ворота. Там и сям — ка
бачки. Молочная — блузники в двух подвальных комнатах, раз
деленных аркой; на стойке ряды кофейных чашек грубого
фарфора. Вдоль другой стороны улицы — другая стена, похо
жая на стену огромной казармы, наугад, без всякой симметрии,
продырявленная светящимися окнами разных размеров, словно
здесь приложил руку советник Креспель; * одни из них до по
ловины прикрыты ставнями, другие задернуты розовыми зана
весками. Все окна нижнего этажа забраны железными решет-
88
ками. Несколько мальчишек на улице. Шлюхи, вышедшие на
промысел в шляпах и черных шелковых пелеринах, накинутых
на бумажные платья. Время от времени хлопанье двери с подве
шенной гирей, — двое-трое мужчин переходят улицу, направля
ясь в кабачки. За театрами — вывеска кабачка: на голубом фоне
белый Пьерро, над головой у него надпись: «Настоящий Пьерро».
Вандомский пассаж; торговля картинами; невообразимые
пастели; к стеклу прилеплена бумажка с надписью от руки
«Картины на экспорт ст оят здесь на двадцать пять процентов
дешевле, чем в любом магазине Парижа». — В пассаже прямо
на досках лежат развалом книги по двадцать пять су. — Уны
лая парикмахерская с восковой фигурой: маленькая девочка с
букетиком в руке, печальная, слово воспитанница мадемуазель
Дуде *. Ей полагается вертеться. Пружина сломана. Дальше,
поблизости от Вандомской улицы, — модный магазин, пустая,
грязная, угрюмая лавка; там темно; на медном перильце —
грязная серая занавеска, по одну сторону от нее — побуревшая,
когда-то розовая шляпка, а по другую, на подставке, предна
значенной для другой шляпки, — старая размотанная лента.
Август 55.
Беседа с Гаварни на Выставке изящных искусств. «Курбе?
Да там нет ни одной его картины, ни одной!» * Безмерное пре
зрение ко всем нашим художникам, безмерное восхищение
древними. «Словно ширмы размалевывают; смахивает на туа
летную бумагу или на обои! И вдобавок найдутся люди, кото
рые в разговоре с буржуа назовут все это сверхнатурализмом!
Мы переживаем поистине византийский упадок Слова, говоря
щие искусства стали косноязычны».
О Делакруа: «Это человек, всей душой преданный мазку, и
мне думается, что мазок сыграл с ним злую шутку».
20 августа.
Узнал из «Иллюстрасьон», что в Страсбурге от апоплекси
ческого удара скончался Анри Валантен.
Валантен был невысок, коренаст, шея короткая, широкий
приплюснутый нос, в лице что-то калмыцкое. Облик его был
тяжеловат, движения неловки. Живя в Париже, он оставался