крестьянином, уроженцем своего края, говорил всегда с вогез-
ским акцентом.
Это был славный толстяк, не без хитринки, мало располо
женный к элегической грусти. Великий труженик, он работал
89
с утра до пяти-шести часов вечера; любил грубые удовольст
вия, пиво, вино, водку. Изрядно хватив, он объявлял своим
характерным голосом: «Братцы, я готов!» Любил хорошо по
есть и почти каждый вечер обедал у Рампонно. Это была на
тура цельная, резкая, бесцеремонная. Свое дружеское рукопо
жатие он сопровождал обычно тычком в бок.
Помню, невероятно смешон был Валантен в костюме эль
засца, надетом по случаю бала в Опере; * на голове — большая
меховая шапка, через всю спину — щегольские красные лямки.
Казалось, этот увалень вот-вот затирлиликает, как сказал бы
Гейне.
Я бывал у него на улице Наварен, сперва в самом ее начале,
где он снимал маленькую квартирку, потом в его мастерской
на верхнем этаже другого дома, ближе к середине улицы. С тер
расы был виден весь Париж. В мастерской висело «Галантное
празднество» Ланкре и, рядом с большим Калло, офорт «Га
лантной беседы», в голубой рамке. Целую стену занимали эль
засские и пестрые испанские костюмы: среди прочего здесь хра
нилась наколка из цветов, доставшаяся ему от одной мадрид
ской танцовщицы. Было еще много всякой всячины: череп,
бронзовые лампы и т. п. По росту, словно воспитанницы пан
сиона, на столе стояли бесчисленные доски для гравюр, — неко
торые с уже законченными гравюрами, — закрытые листками
папиросной бумаги; а в старом фаянсовом блюде лежала связка
великолепно обкуренных трубок.
Его вечным собутыльником был огромный немец по имени
Хаффнер; этот колорист, работающий только с натуры, был не
досягаем в изображении грядок с красной капустой. Днем его
почти всегда видели возле Валантена. Сразу после завтрака,
уже успев нализаться, он, приняв позу дядюшки Шенди, зна
комую мне по старой иллюстрации к роману Стерна, и, подпе
рев многослойный подбородок тростью, до самого обеда мутным
взором следил за работой своего друга. Однажды вечером они
приплелись ко мне, оба под хмельком. Зрелище было велико
лепное. Хаффнер, отупевший до степени прусского капрала,
закрыв глаза, сонно покачивал головой. Рот Валантена растя
гивался в широкой улыбке, над которой, в свою очередь,
улыбались узкие щелочки глаз. Это было грузное блажен
ство.
Одна из наших последних встреч с ним произошла в «Боль
шом балконе» *, — он высоко ценил подававшуюся там выпивку
и закуску. Мы говорили ему, что можно было бы сделать вели
колепные наброски Парижа, запечатлеть Мабиль, морг, кабачок
90
Центрального рынка и т. д., — словом, дать картину Парижа,
веселого и страдающего Парижа, каким он видится в разных
кварталах и на разных этажах; но очень важно, чтобы эти ри
сунки были сделаны с натуры, а не по памяти, и могли позднее
служить документом. И мы высказали Валантену сожаление,
что все окружающее нас будет совершенно потеряно для потом
ков.
Он ответил, что сам думал об этом: он стремится рисовать
только с натуры, часто работает на улицах и считает, что это
самое лучшее; он даже предлагал редакции «Иллюстрасьон»
целую страницу парижских сценок, но эти дураки отказались.
«Я еще ничего не создал, — добавил Валантен, — но рано или
поздно примусь за эту большую работу, уж она-то будет кое-
что значить».
В последний раз мы видели его на Бульварах, перед «Па
рижской кофейней». Он покачивался на ходу и молчал, опер
шись на руку приятеля. Мы подошли. Он взглянул на нас, но
узнал не сразу. «А, дружище, — пробормотал он наконец. — А я
вас и не узнал. Глаза слабеют». Говоря это, он часто моргает.
Во взгляде — что-то жалкое. Он смертельно печален. Уже вось
мой месяц он не курит. Почти не может работать. Глаза косят,
он только облизывается на свои доски. А что за головные боли!
Какие-то внезапные, словно ему выстрелили в голову. Вот уже
два года, как он болен. То и дело вскакивают прыщи, а врач еще
и шутит над этим.
Валантен явился в Париж без гроша в кармане и двена
дцать тысяч франков ренты нажил своим горбом. Поездки в
Африку и в Испанию доконали его.