татели читают не книгу, а свои двадцать су. Верон, скромный
7 *
99
меценат, которому Общество литераторов воскуряет фимиам,
соблюдая его инкогнито; * Долленжан, редактор журнала, нажи
вающийся на объявлениях; Мило, откровенно подкупающий
королевскими подачками горланов из «Реноме» и «Фелье
тона»; * Фьорентино, украшенный орденом, и Мирес, воспетый
в стихах! Произведений больше нет, есть только печатные
тома и, что еще гнуснее, перепечатка всего, когда-либо
изданного на белом свете!.. Опошление, позор — одна ничтож
ность!
Думаете, преувеличиваю? Смотрите сами. Жакотте издает
тома по одному франку каждый. Мишель Леви издает тома по
одному франку каждый. Мишель Леви в письме к Шанфлери
просит у него новый том. Шанфлери отвечает Мишелю: «Нет
у меня тома, нет даже заглавия». — «Пусть это вас не беспо
коит! — заявляет Мишель Леви и показывает Шанфлери це
лый список заглавий. — Ну, вот, хотя бы это: «Первые погожие
деньки» *, они еще не заняты». — «Ладно, пусть будут «Первые
погожие деньки», — соглашается Шанфлери. Через неделю и
Жакотте просит у него том. Тот же ответ, то же «пусть это вас
не беспокоит» и список заглавий... «Мне что-то не идет на ум
сюжет», — заявляет Шанфлери. «О, перечень сюжетов у нас
есть... Вот, смотрите, выбирайте!»
Все это время — неясная печаль, уныние, лень, вялость тела
и духа. Больше чем когда-либо ощущается грусть возвращения,
схожая с глубоким разочарованием. Оказывается, все осталось
на прежнем месте. А там, вдали, всегда мечтаешь о чем-то но
вом, неожиданном, что непременно встретит тебя дома, как
только ты выйдешь из фиакра. И вот — ничего... Твоя жизнь
стоит на месте, и ты чувствуешь себя, как пловец в море, ко
торый видит, что он не продвигается вперед. Нужно снова воз
вращаться к прежнему образу жизни, снова привыкать к без
вкусному существованию. Все вокруг меня, все, что я знаю, все,
на что я глядел сотни раз, порождает во мне только невыноси
мое ощущение чего-то пресного. Мне становится скучно от мо
нотонных, давно уже пережеванных мыслей, которые снова и
снова лезут мне в голову.
А люди, от которых я ждал рассеяния, прискучили мне так
же, как и я сам. Они сохранились в том виде, в каком я их ос
тавил, и с ними тоже ничего не произошло. Они продолжают
существовать. Я узнаю их излюбленные выражения. Все, о чем
они мне рассказывают, давно мне известно. Они пожимают мне
руку точно так же, как раньше. Ничто у них не изменилось:
ни жилеты, ни мысли, ни любовницы, ни положение в обществе.
100
Ничего необычного они не совершили. Нового в них не больше,
чем во мне. Среди тех, кого я знаю, никто даже не умер. Я не
то что грущу — это хуже, чем грусть.
10 мая.
< . . . > Заходил Шолль. Он больше не автор «Сплина» и не
преемник Петрюса Бореля. Теперь он всего-навсего друг Лам-
бер-Тибуста, он рассказал мне содержание водевиля, который
они вместе пишут. Увы! В будущем году он должен заработать
не менее двенадцати тысяч франков! Министерство распоряди
лось заказать Делакуру комедию для Французского театра.
«Мраморные девицы» * принесли каждому из своих авторов
по тридцать пять тысяч франков! Во всем, что мне говорят,
что мне сообщают, я вижу не больше интереса к литературе
и искусству, чем к прошлогоднему снегу. Шолль до небес пре
возносит хитроумную выдумку Анджело де Сорра, который вы
искивает какую-нибудь волшебную сказку, убирает из нее вол
шебницу, ставит на ее место реальный персонаж, все это с пылу,
с жару поставляет в разные газетки и получает немалую мзду.
Бедняга Шолль! А впрочем, он далеко не тощ, ничуть не печа
лен, просто пышет здоровьем и, словно веером, обмахивается
стофранковым билетом, полученным утром от очередного Дол-
ленжана; он полон надежд, так и сыплет именами известных
водевилистов, он весел, словно выиграл судебный процесс. —
Не знаю почему, но эта деляческая радость и ремесленническое
удовлетворение показались мне еще более жалкими, чем его
былые горести, связанные с теми временами, когда он еще был
литератором и не выезжал на всякого рода сотрудничестве.
20 мая.
Луи Пасси выходит от Низара, — застал его за чтением
«Афинского акрополя» Беле, того самого Беле, которого прави