тельство поддерживало при присуждении премии.
— Ого, что это вы читаете? Думаю, не для собственного удо
вольствия, а?
— Да нет, не совсем.
— Ну, так зачем же?
— О, это такой ловкач!
— И все? Он хоть талантлив по крайней мере?
— Талантлив? Он ловкач...
— Ловкач? Что это значит — ловкач?
— Он ловкач... Я буду голосовать за него, хотя и не счи
таю, что он этого заслуживает.
101
7 июня.
< . . . > Наше время дает нам великий урок скептицизма.
«Услугами мошенников можно пользоваться, — говорил Ла-
брюйер, — но делать это надо осторожно» *. У нас же это делают
нагло и без всякого чувства меры.
Можно подумать, что нарочно выискиваются самые продаж
ные типы, самые обесчещенные — и публично и юридически.
Настоящий вызов! Вот, например, крест за литературные за
слуги — кому он достается? Очередному Фьорентино. И все
же, окруженное мошенниками, сохраняя бесконечное, чисто
императорское презрение к порядочности, правительство нико
гда не было столь победоносным, мощным, прославленным,
устойчивым, богатым, господствующим. Великий урок скепти
цизма!
7 июня.
< . . . > Слышу звонок. Звук по-англикански сухой, механи
ческий и четкий, всегда одинаковый, — слышно только, что зво
нят, но нельзя догадаться, кто звонит; это спуск медной пру
жины, отдающийся в пустоте вашего ожидания, вашего сердца,
ваших надежд. Ах, колокольчик! Колокольчик звенит: «Динь-
динь-динь!» Он смеется, он поет, как ручка вертела, — впрочем,
и вертелов уже давно нет, теперь жарят в печи, — он поет вам
своим надтреснутым голоском: «Вновь — Любовь!», возвещая
о старом друге, о новой возлюбленной.
Как уродлива эта машинная цивилизация! В фаланстере
вместо колокольчика будут звонки. < . . . >
9 июня.
Дом в глубине усадьбы, за двумя-тремя дворами на улице
Бак, спокойный и уединенный; много воздуха, кое-где зелень,
виден кусок неба. За дверью слышны шаги, нам открывают.
Слуга без ливреи. Гостиная: палисандровая мебель, обитая
красным бархатом, привычная обстановка гостиной богатого
буржуа, с копией перуджиновского «Обручения богоматери» над
фортепьяно, с брюгтским готическим «Крещением Иисуса Хри
ста» на противоположной стене и с литографиями святых.
— Простите, господа, не угодно ли пройти ко мне в каби
нет?
Здесь повсюду книги. По обеим сторонам камина портре
ты, на золоченом бордюре каминного зеркала — портрет мона
хини.
— Ах, это просто театральный костюм. Одна наша родст-
102
венница исполняла роль монашки и пожелала, чтоб ее на
писали в этом наряде. Нравы восемнадцатого века! В нашей
семье любили театр. Да вот взгляните!
И он снял с полки том: «Пьесы графа де Монталамбера, по
ставленные на театре в доме де Монталамберов».
— Ваша картина Парижа очень интересна. Любопытно, лю
бопытно... Я ведь вам уже писал... Да, резкость стиля и стала
причиной вашей неудачи. Госпожа Академия не любит подоб
ных вещей *. Вы знаете, я на вашей стороне... Описания всех
этих особняков весьма любопытны. Я помню, когда мы верну
лись из эмиграции, в нашем домашнем театре лошадь крутила
жернов... Вот если бы вы собрали еще в провинции устные рас
сказы о том времени... А то ведь все позабудется.
Помните первые главы «Крестьян», где господин де Баль
зак показал мужиков такими, какими сделала их Революция?
О да, картина отнюдь не лестная, зато как правдива! Я сам из
Морвана — и я подумал: «Ну, конечно, он тут побывал!»
В заключение говорит:
— Мне хотелось бы, чтоб «Корреспондан» * дал статью
о вашей книге. Не мог бы это сделать кто-нибудь из ваших дру
зей? Но здесь нужен человек, сведущий по части дворянских
усадеб и пастырских домов. А у меня под рукой сейчас никого
нет. Этот маленький Андраль — с ленцой... Если у вас есть кто-
нибудь на примете...
У господина де Монталамбера длинные седые волосы, совер
шенно гладкие, в чертах полного старческого лица есть что-то
ребяческое; скрытая улыбка, проницательные, даже хитрые
глаза, но без огонька; гнусавый, нерезкий голос, провинциаль
ный выговор и вкрадчивые манеры — он из тех людей, которые
подают руку так, словно ласково обнимают вас; домашний ха