лат похож на рясу. И вдобавок учтивость — мягкая, спокойная,
невозмутимая.
Возможно, хотя и сомнительно, что во Франции еще суще
ствует партия аристократов; но мне нравится иметь дело про
сто с дворянином. Если нет больше изысканности кастовых иде
алов, то я хочу видеть хотя бы изысканность внешнюю.
В тот же день.
<...> Чистота, как и набожность, требует, чтоб человек от
дался ей целиком. Быть чистым и заботиться о спасении души
слишком трудно для тех, кто работает. < . . . >
103
16 июня.
Завтрак у Шенневьера в Версале. Шенневьер всецело увле
чен своим замком Сен-Сантен, этой лачугой, прельстившей его
датой «1555 год» на старом камне. Ему надоело таскать за со
бой с места на место портреты и книги своих друзей. И теперь-
то для них нашлись наконец кров и пристанище. Весь он как-то
усох, без остатка захваченный своей страстью к переизданиям
и публикациям, влюбляясь поочередно во всех мелких человеч
ков и полуизвестных посредственностей, которых выкапывает
на кладбище искусства, становясь на сторону Рослена против
Дидро *. Однако же он лелеет замысел какой-то нормандской
повести, которая смутно маячит в его воображении. Вероятнее
всего, это будет что-то из вандейских событий 1832 года: исто
рия юноши, взявшегося за оружие во время восстания. Он осуж
ден, брошен в Замок архангела Михаила и там принимает
участие в политическом заговоре, который должен привести
к власти герцогиню Беррийскую и легитимистов 1832 года,
утвердить политику децентрализации — политику герцогини
Беррийской.
Завтракали с Мантцем, вежливым брюнетиком, то и дело
подмаргивающим хитрыми глазками. Был и Дюссье, учитель
Сен-Сира *, по всему облику — учитель, а по голосу — воен
ный; он вопросительно поглядывает на вас поверх синих очков.
Здесь же — Эвдор Сулье: острый профиль куницы, но широкое
мясистое лицо, волосы взбиты конусом наподобие старинного
парика; он весел и проказлив, словно мальчишка с ломаю
щимся голосом, — во всем этом есть что-то очень симпатичное.
Возраста по лицу не определишь.
Шенневьер сводил нас в собрание автографов на Фоссе
д'Аркос, где кабинет сплошь заполнен — так, что не видно
стен, — шкафами, книгами, картинами, рисунками, миниатю
рами и всяческими безделушками и реликвиями; от них веет
историей и лавкой старьевщика: молоток Людовика XVI, выко
ванный его монаршими руками, песочница Генриха III, пряжки
башмаков Людовика XV, охотничий нож Карла VIII и вексель
на тысячу пятьсот ливров от 11 декабря 1792 года на имя сен-
тябрщика Лажусского, за подписью: «Филипп Эгалите» *.
Один старик — этот долговязый, костлявый А. Риго — приобрел
первые оттиски гравюр Дебюкура по пятнадцать су, в 1810 году
купил на Новом мосту «Прогулку в саду Пале-Рояля», а рису
нок Буше «Кузница Амура» — за сорок су, в доброе старое
время.
Перелистывая эти ветхие бумаги, на которых запечатлена
104
история, он замечает по поводу одного из имен: «Обе ветви
этой семьи при Людовике Четырнадцатом имели по сто тысяч
франков. Первая вкладывает все в земли — и ныне у нее четы
реста тысяч франков; вторая предпочитает государственную
ренту — и ныне, после всех банкротств и перечислений, у нее
осталось пятьсот шестьдесят франков».
Под деревьями кофейни «Комедия» к нам присоединяется
Теофиль Лавалле, тоже преподаватель Сен-Сира. Красные бес
форменные губы, словно у венецианских масок на картинах
Лонги; бродяга Тенирса в очках. Рассказывает о том, как дру
зья боготворили память Робеспьера; о некоем Анри Клемансе,
присяжном Революционного трибунала, ставшем в годы Рестав
рации школьным учителем: напившись, тот провозглашал культ
Робеспьера, подкрепляя это откровенной апологией гильоти
ны; а Лавалле возмущался, ибо, несмотря на свою молодость, он
был уже в те времена либералом, поколение, предшествующее
нашему, еще не примирялось с Робеспьером, еще не пыталось
объяснить его, как Тьер, или опоэтизировать, как Ламартин.
Лавалле говорит, что на днях Фейе де Конш показывал
в узком кругу императору и императрице переписку Ма-
рии-Антуанетты. Фейе был очень удивлен замечанием импера
тора об этих письмах; основная мысль была такова: «Если ты