без ужаса видеть, как эти карикатуры на жизнь медленно,
словно привидения, бредут на трясущихся ногах, опираясь на
старый зонт вместо костыля, мотая концами ночных чепцов по
самшитово-желтым лицам и прикрывая шалями ночные со
рочки. А вот еще одна старуха, погруженная в раскидное кре
сло, с большим зеленым козырьком от солнца поверх чеп
ца... Вон другие по трое осели на скамьях, подпирая друг
друга.
Одна из них держится особняком: ястребиный нос, три чер
ных пятна на носу и щеках, светлые глаза, угрожающий взгляд,
концы огненно-красной ленты спадают по обеим сторонам чеп
ца, — дьявольское лицо. Рослая, прямая, она крепка и кост
лява, пальцы левой руки, вытянутые, словно когти у львицы,
лежат на левой ноге, скрещенной с правою. В этой старухе чув
ствуется цезарианская душа, которая бодрствует и подводит
итоги прошлому, молча вызывая в своей холодной, как мрамор,
памяти багряное зарево ушедших дней. < . . . >
22 июля.
<...> Угольщица, умывающаяся маслом. Она идет купить
его на одно су для умирающей девочки, которая тоже хочет,
чтоб ее умыли маслом. < . . . >
24 июля.
Сидя в одном из залов библиотеки Арсенала, я увидел два
кресла, стоящих рядом: одно — времен Людовика XV, дру
гое — времен Людовика XVI. Целая эпоха и целый мир в каж
дом из них: рококо говорит об учтивой развращенности, о любви
приятной и удобной, о готовности предаться наслаждению
109
и т. п. Другое кресло, прямых линий, — это кальвинизм, янсе
низм, экономизм, непреклонная добродетель; это Тюрго, это
господин Неккер.
1 августа.
< . . . > Мамаша Путье, попрекая своего сына тем, что у него
до сих пор нет ни положения, ни успехов по части карьеры,
ни заработка, заканчивала свое родительское наставление сле
дующей очаровательной фразой: «В твоем возрасте я была уже
матерью!»
3 сентября.
Одноактная пьеса — «Костюмированный бал». Обновить ко
мическое.
17 сентября.
<...> Для нашего предисловия: «История, более правдивая,
чем роман...» * < . . . >
Жизор, 22 сентября.
< . . . > Тип человеческой красоты, утраченной за два или три
тысячелетия цивилизации. Греческий медальон — вот лучшее
подтверждение и самый прекрасный образец этой чистой кра
соты. Она утеряна уже в римских медалях, но возмещена и ис
куплена величественным характером голов: никогда Власть не
была так написана на человеческом лице, как у римских цеза
рей. В наше время — ее вырождение, читаемое в гнусных чер
тах Людовика XVIII или Луи-Филиппа. <...>
В Б урбе * госпожа Шарье сделала кесарево сечение одной
карлице, которая захотела иметь ребенка от великана из своей
труппы.
Прошлым вечером, на балу. Снаружи к окнам прильнули
рожи лакеев, стоящих во дворе на холоде и пожирающих гла
зами веселье и буйную радость танца, — чудовищный и грубый
образ народа, который наслаждается вприглядку. <...>
Бальзамирование тела г-на Морине в Ницце. — Его зять на
ходит, что покойник как-то вытянулся в длину — тот был очень
мал ростом; бальзамировщик замечает очень спокойно: «О су
дарь, это всегда вытягивает!» Потом берет покойника за нос,
отгибает кончик в стороны, чтоб показать его эластичность.
В связи с этим кошмар: видел множество голов, у которых носы
медленно возвращаются в прежнее положение. < . . . >
110
Париж, 12 октября 1856 года.
< . . . > Сегодня я написал Шоллю:
«Читаю Вас и счастлив тем, что читаю Вас, что могу об
щаться с Вами, с Вашим умом, который люблю так же, как и
Ваше сердце, — от всего сердца.
Где-то Вы теперь? В Генте? Колесите по Бельгии? Кажется,
у Вас рабочее настроение. Тем лучше. Смело беритесь за что-
нибудь крупное, забудьте обо всем, взяв в руки перо, создайте
себе чудесный сад воображения, выбросьте из жизни все, что мо
жет Вам помешать, и живите в романе, который Вы непременно
напишете. Мне думается, на то воля провидения, что мы не по
хожи на всех других, что, больные, измученные, отмеченные
проклятием, мы умеем стать выше обстоятельств и событий,
умеем мечтать и строить призрачный дворец из музыки и слов