сла; во всем чувствуется жизнь труженика, которому посто
янно мешают, досаждают, доставляют мучения мелкие житей
ские дрязги, долги, переезды с квартиры на квартиру;
случайный домашний очаг. О какой борьбе, о какой печали и
постоянной тревоге безмолвно рассказывают эти стены! Ничто
так не весело, как домашний очаг буржуа. Счастливые люди!
Как хорошо отомстили они тем, кто пишет, думает, мечтает!
Какие у них здоровые, прочные радости, — что перед ними по
хвалы, щекочущие болезненное самолюбие, что перед ними оди
ночество вдвоем с какой-нибудь девкой! Как все жалко и не
складно, грустно до боли у этих богов-париев, как все здесь
пропахло яростной каждодневной работой с пером в руке, исто
чающим яд против достатка, который сюда не приходит! Как
мало песен в этих домах, из которых летят к людям смех и поэ
зия — голубки, часто ничего не приносящие на обед! Ужасна
жизнь этих людей, лишенных семьи, лишенных здравого смы
сла, присущего глупцам, педантам и богачам!
Банвиль все так же очарователен в своих парадоксах: «Зна
ете, по какому рецепту Дювер и Лозан стряпают свои водевили?
Они берут «Андромаху» и принимаются за работу. То бишь
все переиначивают на свой лад: Андромаху заменяют пожар
ным, ревность — желанием получить табачную лавочку, и даль
ше в том же духе...»
Бедняга правит корректуру своих «Акробатических од» и
получает по утрам письма на четырех страницах от своего изда
теля. «Это опасный человек, — говорит Банвиль, — я перестал
ему отвечать. Решительно, надо уехать в провинцию, чтоб найти
время для стольких писем! А он изливается: «Но, сударь, ведь
Декарт сказал о душе...» Писать мне подобные вещи!»
122
21 декабря.
Был в три часа у Мари, которая заставила нас до мелочей
осмотреть ее квартиру — квартиру Томпсона. Это двухэтажный
лабиринт гостиных, кабинетов, закоулков, ателье, лабораторий,
сушилок, чуланов для хранения химических реактивов, — сло
вом, помещение, оборудованное под фотографическую мастер
скую. Кучи дагерротипов, стереоскопов, снимков... Смертью
веет от этих забальзамированных подобий человеческих. Бог
весть чьи лица нагромождены друг на друга, разложены по
ящикам, будто в гробах, и всюду мертвая плоть и глаза, ли
шенные цвета и выражения. Погребальный портрет жизни!
Там и сям всяческая ветошь, словно приготовленная для оде
вания покойника или для восковой фигуры, — совсем как гар
дероб в морге; мундир старой гвардии, выцветший и старый,
как реликвия, в гордой позе ожидает модели. Портрет мерт
вого ребенка — и тут же рядом портрет голой женщины и На
ционального гвардейца.
Среди всего этого суетится Мари, расхаживает взад и впе
ред, вертится, перелетает с места на место, с объяснения на
объяснение; резкие жесты и резкий голос; то она показывает
свои раскраски, «экономическую печку», то заставляет попро
бовать ее вина, ее водку и пирог с крольчатиной, то прини
мается играть на фортепьяно или завивать волосы своей дев
чушке, — она и впрямь похожа на хозяйку, почти на мать, эта
Мари Лепелетье с улицы Исли! От прежней жизни осталось у
нее только кресло, обитое красным узорчатым штофом. К сча
стью, оно немо! <...>
Замысел новеллы, где будет показан человек, для которого
единственным сдерживающим началом служит бесчестный за
кон. < . . . >
25 декабря.
За триста франков продали Дантю все двадцать «Интимных
портретов XVIII века» — едва ли этим окупаются сожженные
за время работы дрова и ламповое масло; чтоб написать эти
два тома, одних подлинных писем мы купили на две-три тысячи
франков.
ГОД 1857
3 января.
Редакция «Артиста» *. Готье — тяжелое, одутловатое лицо
с заплывшими чертами, словно заспанное, интеллект, затонув
ший в бочке материи, усталость гиппопотама, перемежающееся
внимание, глухота к новым мыслям, слуховые галлюцинации:
слышит сзади то, что говорят ему спереди.
Нынче он влюблен в изречение Флобера, услышанное от
него утром и принятое Готье как высший закон Школы, до
стойное, по его словам, быть высеченным на стенах: «Форма
рождает идею».
Прихвостень Готье, биржевой маклер, помешанный на
Египте, приезжающий всегда с каким-нибудь гипсовым слеп