ням, на фоне вывесок с золотыми буквами вдоль фасадов тор
говых домов, и бурное возбуждение, спешка, суета, полуночная
жизнь нового Вавилона.
Суббота, 24 мая.
Интересно, что сейчас во всех газетах появляется и любовно
перепечатывается протест против оригинальности в литера
туре. Авторы его решительно заявляют, что все в литературе
уже было сделано кем-либо, что ничто в ней не ново, что в ней
нет открытий. Им не нужны, этим славным журналистам, —
и они говорят это, сердясь почти по-детски, — им не нужны ори
гинальные умы и гении. Все они готовы заявить, что «Челове
ческая комедия» Бальзака — плагиат, перелицованная «Одис
сея», и что все остроты Шамфора, должно быть, придуманы еще
Адамом, в Земном раю.
Вторник, 27 мая.
«Сафо» Доде — самая совершенная, самая человечная его
книга. Чуть женственный до сей поры, талант его становится в
этом романе мужественным. Там полно очень хороших мест,
и роман был бы отличным, если бы у автора хватило смелости
выбросить оттуда свой старый припев о чистоте и наготе, кото
рые на сей раз сливаются у него воедино. <...>
Суббота, 31 мая.
Сегодня утром принцесса, перед отъездом в Сен-Гратьен с
супругами де Ниттис, дала прощальный завтрак.
Вечером обед у Маньяра из «Фигаро», с Дюкенелем, с сочи
нителем неважных кантат — неким Буайе, толстяком Буагобе,
супругами де Ниттис. Покидаешь это общество с грустным
чувством. Там отрицают все: родину, любовь, преданность ли
тературе, словом, все, что достойно уважения честных душ, —
но не в форме чистого и горького скептицизма, а с вульгарным
344
хихиканьем и выкриками: Nada! 1 Я заметил, что балагурство
у директоров театра заменяет им дипломатию: в этом заклю
чается их искусство умолчания и молчания.
Мой милый Доде чересчур балованное дитя. Вся печать поет
аллилуйю его «Сафо», продажа ее даст ему сто тысяч, его книга
убивает все другие и мою, в частности, — и вот, нескольких ца
рапин достаточно, чтобы он стал недовольным, раздражитель
ным, желчным. Когда я, уединившись в оконной нише с г-жой
Доде, выразил ей сожаление об этой чрезмерной его чувстви
тельности и напомнил о свирепых нападках, которым сам не
давно подвергся, она прервала меня, сказав: «Но вас осыпали
и восторженными похвалами!» — «Да, несколько неизвестных
юнцов, имеющих, дай бог, полтора десятка читателей...» — воз
разил я. Что же, остается признать, что у него очень рас
строены нервы, у моего милого Доде.
Воскресенье, 8 июня.
Готье, чтобы передать природу, обращался за помощью
только к своим глазам. С того времени все внешние чувства пи
сателей стали участвовать в переложении пейзажа прозой.
Фромантен привлек к работе ухо и написал свой превосходный
отрывок о безмолвии пустыни *. А сейчас на сцене появляется
нос: запахи, аромат страны, будь то каменные плиты Централь
ного рынка или уголок Африки, — мы узнаем их у Золя, у
Лоти. И право, у обоих любопытные обонятельные приспо
собления: у Лоти — нос чувственного полишинеля, у Золя —
нос охотничьей собаки, который так же принюхивается, подсте
регая свою дичь, и так же чуть вздрагивает, словно его щеко
чут лапки пробегающей по нем мухи.
Понедельник, 9 июня.
< . . . > Я потратил годы, да, годы, чтобы на площадке вто
рого этажа создать для поднимающегося по лестнице человека,
для меня, задний план при помощи художественного сочетания
предметов и красок. На парусиновой обивке стены, по одну сто
рону, пониже синего блюда с белыми, врезанными в эмаль цве
точками — розовая китайская фукуза; по другую сторону, под
желтым блюдом из Кутани, с веткой лиловых хризантем, —
какемоно, с синеватым журавлем на сером фоне, затканном
золотыми листьями. Оба эти панно разделены узкой портьерой
1 Пустяки! ( исп. ).
345
из бовэской ковровой ткани, украшенной атрибутами сель
ской жизни и арабесками из выцветших от времени завитушек
в стиле Людовика XVI. Эта портьера, какемоно и фукуза рас
положены между угловыми горками, уставленными китайским
фарфором и японской бронзой, в наилучших сочетаниях красок
и патины.
И вот, когда я говорил, что, пока я сделал эту сцену образ
цом гармонии, мне понадобились годы, понадобилось сто раз
переставлять эти вещи и сто раз заменять одну другой, — я чув
ствовал, что люди, к которым я обращался, меня совсем не по
нимали... Нынче же эти самые люди полны изумления и восхи
щения перед оранжевым цветом, открытым Гюисмансом для
комнат Дэзэссента в романе «Наоборот», — перед этим оран
жевым цветом, который, в сущности, годен как тон для кар
тины, а не для комнаты.
Понедельник, 16 июня.
<...> Недавно Сишель обедал у Камескаса с сенатором,
бывшим механиком, который изобрел колесо для железной до
роги и заработал на этом бешеные деньги. Сей миллионер, еще
не успевший навести на себя лоск, нашел такими милыми го
стей Камескаса, что, хоть и не был с ними раньше знаком, при
гласил их всех скопом к себе на обед. Человек этот — превос
ходный образец современного выскочки. По примеру кали
форнийских золотоискателей, вдруг ставших архибогачами,
одному из которых нью-йоркский обойщик помог найти особняк,
обставленный всем, чем должен обладать шикарный капита
лист, этот демократ купил при посредничестве Джона Артура
особняк одного бежавшего после краха испанца: помимо полной
меблировки, он там обнаружил изрядный запас сигар, тысячу
восемьсот книг, а также тридцать шесть тростей.
И обед послужил для него предлогом показать свой особняк
гостям, которых он видел второй раз в жизни, а уже называл
каждого Мой старый друг. Он показал им свое супружеское
ложе и местечко на нем, где дрыхнет его старуха, и даже биде, с очень сильно бьющей вверх струей. Что до престарелой его
половины, то она заявила присутствовавшим там женщинам,
что у нее нет времени для ответных визитов, ибо она теперь
очень занята: она обучается росписи по фарфору, потому что
желает сама для себя разрисовать сервиз. Затем присовокупила,
что собирается также учиться живописи по лаку, по способу
Мартена: ей хочется воспроизвести на стенках своей кареты две
картины Буше из Музея... Ну и ну! Ну и ну!
346
Пятница, 20 июня.
Сегодня, в годовщину смерти брата, Вольф, хулитель «Ма-
нетты Саломон», погубитель «Анриетты Марешаль», соблаго
волил признать меня верховным жрецом натуралистической
школы *. А вечером, вернувшись с кладбища, я работал — над
чем? Над предисловием к нашему бедному «В 18...», который
Кистемекерс хочет выпустить в роскошном переиздании, —
роскошном по понятиям бельгийца.
Пятница, 27 июня.
Сегодня вечером генерал Тюрр рассказывал, что Бисмарк,
еще до 1866 года, говоря ему о своих планах и весьма непочти
тельным образом намекая на короля, сказал: «Я подведу эту
дохлую клячу к краю рва, ей поневоле придется перескочить
через него». < . . . >
Среда, 9 июля.
В чем распознаешь любителя! Читая в последние дни га
зеты всякого толка, указывающие на предосторожности, какие
нужно принимать против холеры *, я испытывал лишь один
страх: не страх смерти, а страх перед тем, что если я умру, то