мои рисунки, вышивки, мои изящные безделушки будут попор
чены, погублены, уничтожены дезинфекцией, произведенной
по приказу властей.
Среда, 23 июля.
На крыльце дома в Жан-д'Эр, десять часов вечера.
Небо все в черных полосах и бледных просветах между
ними. Внизу — приторный запах померанцевых деревьев и
словно дробящийся плеск медлительных струй фонтана. На
мгновение мне показалось, что я живу среди золотисто-рыжего
пейзажа одной из старых картин венецианских мастеров, на
фоне которого они помещают чету влюбленных, бледных от
страсти, с пылающим взором и пылающими устами. < . . . >
Понедельник, 28 июля.
Читая корректурные листы «В 18...», я порой разражаюсь
гневом против неправды книги, против ребячливости действую
щих лиц: я бросаю отпечатанные страницы наземь и отшвыри
ваю их ногой подальше от себя. А потом иду и подбираю их.
347
Понедельник, 11 августа.
Сегодня через просвет в зелени Окружной аллеи был виден
широкий простор в ослепительно белом сиянии, каким светятся
раскаленные добела предметы; а на сжатых полях — лежащие
крест-накрест золотые пучки колосьев, кажущиеся тонким ру
коделием из плетеной соломы.
Ночное возвращение в Париж.
Сравнивать Гревена с Гаварни! Но разве художественные
критики, позволившие себе такое кощунство, никогда не вгля
дывались хотя бы в один рисунок Гаварни? Гревен, со всеми
нажимами и всеми тонкими штрихами своего карандаша, — не
более чем искусный каллиграф, тогда как создатель «Вире-
лока» — один из крупных, очень крупных рисовальщиков на
шего века.
Воскресенье, 24 августа.
На жалкой нашей земле войны кончатся не благодаря при
ступу чувствительности, сердечному порыву человечества, —
а лишь из-за дороговизны рабочей силы, которая служит
смерти, из-за того, что пушечный выстрел обходится в триста
франков. < . . . >
Пятница, 5 сентября.
Что за жизнь! Всю ночь боли в желудке, а часть дня — резь
в животе. И для утешения — во всем, что я здесь читаю и
слышу, выражается восторженная благодарность людей, кото
рые мне противоположны и к которым я чувствую враждеб
ность.
Воскресенье, 7 сентября.
Философская прогулка в воскресном парке с Попленом, во
время обедни. Беседа идет о войне *, о падении в умах курса
воинской славы, о потере двадцати пяти процентов былой гор
дости благодаря бахвальству всевозможных Милитариан, об
ослаблении чувства патриотизма, о романах Эркмана-Шат-
риана *. Мы отмечаем, что ребенка не воспламеняют уже рас
сказы о битвах: его волнуют и интересуют лишь научные книги,
путешествия на воздушном шаре, погружение водолазов в
океанские глубины. В то же время, нужно признать это, воен
ный предстает перед нами в чуть смешном, слегка комичном
виде, и мы начинаем походить на афинян, которые подтруни
вали над Геркулесом и его героическими подвигами. < . . . >
348
Воскресенье, 14 сентября.
Перелистал вчера «Несчастья Жюстины» де Сада. Ориги
нальность этой гнусной книги я усматриваю не в мерзостях и
свинстве, а в том, что небесная кара обрушивается на доброде
тель, то есть в том, что прямо противоположно развязкам всех
романов и всех театральных пьес. < . . . >
Воскресенье, 28 сентября.
Сегодня перечитывал «Лютецию» Генриха Гейне и нашел
там, что француз требует не равенства прав, а равенства удо
вольствий *. Полагаю, что настоящее время полностью подтвер
ждает правоту этой мысли, записанной в 1830 году.
Суббота, 4 октября.
< . . . > Вот самое жестокое, что можно сказать о прин
цессе — милейшей, впрочем, женщине: обладая всем необходи
мым для этого, она, однако же, никогда, никогда в жизни не су
меет насладиться ни подлинно хорошей книгой, ни подлинно
хорошей картиной, ни подлинно хорошим соусом.
Вторник, 14 октября.
Получил сегодня письмо из Одеона, оповещающее меня, что
вскоре будет вновь поставлена на сцене «Анриетта Марешаль».
Дай-то бог! Потому что меня несколько тревожит мысль о гря
дущих годах. Если я заболею, если вдруг случится какой-либо
крупный расход, связанный с моим домом... Мои десять тысяч
ливров ренты, которые превращаются из-за налогов в девять, —
право, очень маленькие деньги при нынешней дороговизне, да
еще при доме, поставленном на такую широкую ногу, как у
меня. Ах, люди благоразумные могут сказать мне: «Да вам
нужно было лишь поместить в банк те двести тысяч ливров,
которые вы за десять лет истратили на безделушки!..» Но будь
я благоразумен по их образу и подобию, так ли уж бесспорно,
что я обладал бы талантом, благодаря которому заработал
эти деньги?
Четверг, 16 октября.
Сегодня утром — сумасшедшее письмо от издателя Кисте-
мекерса. Он пишет: «Если бы мне часто выпадала удача выпу
скать в свет книги, подобные «В 18...», я владел бы сейчас
349
колоссальным состоянием». За десять дней он будто бы продал
три тысячи экземпляров: иначе говоря, по триста в день.
Я этим удивлен больше, чем он!
Долгое время меня мучило, да и сейчас еще мучит, желание
собрать коллекцию предметов обихода женщины XVIII века,
ее красивые рабочие инструменты, — маленькую коллекцию, ко
торая уместилась бы в верхнем отделении горки, величиною с
посудный столик. Там должен быть самый редкостный челнок
саксонского фарфора, пара ножниц самой тщательной ювелир
ной работы, самый дивный наперсток и пр. и пр. Я уже поло
жил этому начало маленьким золотым несессером с Демидов
ского аукциона — похоже, что чеканка на нем сделана по
рисунку Эйзена; но несессером и ограничивается пока моя кол
лекция. < . . . >
Среда, 22 октября.
Барду сегодня утром сделал мне очень милый визит, чтобы
позавтракать со мной и, выслушав мое завещание, дать мне не
сколько советов относительно устройства моей Академии.
Как всегда, он щедро расточает пространные любезности,
на которые неистощим. Что это за странный овернец, в сущно
сти! Мой гость, тающий от лирического восторга перед прекрас
ным, в душе холоден к этой духовной пище, как ледяная со
сулька. И вопреки его многословным заявлениям о своей
любви к искусству и литературе, чувствуешь, что эти вещи ему
недоступны еще больше, чем полному и явному невежде! И по
том, в разговоре с глазу на глаз соприкасаешься с огромной ду
ховной пустотой, весьма печальной у этого политика. Чув
ствуется, что ему скучно с тобой, что то, к чему он из вежливо
сти старается проявить интерес, час спустя уже вовсе его не
интересует, и ты делаешь ему настоящий подарок, дав предлог
уйти, броситься на розыски какой-либо политической сплетни.
Среда, 29 октября.
Если не ошибаюсь, вчера вечером, после того как учитель
пересказал юному Доде писания Шопенгауэра, мальчик, в при
падке чувствительности, разразился слезами и стал спраши
вать отца и мать, правда ли, что жизнь такова, как показывает
ее нам этот немецкий пессимист, и если она на самом деле та
кова, то стоит ли жить. А на следующий день утром, во время
завтрака, мальчуган, в ушах которого еще звучали слова, по
вергающие в изумление ребяческую мысль, все допытывался,
350
что станется с человеком, когда он умрет. Ах, сейчас на свете