слышу, что какой-то человек на набережной говорит другому:
«Значит, скоро они нам свалятся на голову!» Эти слова, сразу
отрезвив меня, внушают уверенность, что Страсбург сдался,
и мое предчувствие подтверждается купленной на бульваре
газетой.
Вопреки моим ожиданиям, я не замечаю в этот вечер, чтобы
печальное известие произвело особенно большое впечатление
на Париж. Я наблюдаю скорее равнодушие, чем негодование.
Понедельник, 3 октября.
Сквозь решетку в глубине моего сада я видел сегодня
утром, как солдаты-бретонцы, расположившиеся лагерем в
одной из аллей соседней виллы, молились, достав из сумок ма
ленькие молитвенники.
Вот уж два дня, как, сам не знаю почему, я снова охвачен
воспоминаниями о брате, заслоненными было ужасом настоя
щего и угрозой будущего; эти воспоминания преследуют меня
с жестокой неотступностью первых дней.
Как все-таки могло случиться, что я не ищу смерти, я, кто
44
так мало дорожит жизнью и мог бы взять себе девизом: «Ни
чего для меня не осталось, все что осталось — ничто» *. Неужели
же трусость заставляет меня уклоняться от службы в Нацио
нальной гвардии? Нет, это не трусость. Это сознание своей
особенной, гордой личности, которое побудило бы меня отдать
свою жизнь, если бы я мог действовать сам, один совершить
что-нибудь значительное, командовать, управлять, словом, про
являть себя в этой войне как индивидуальность, — но не позво
ляет мне смириться и стать нулем, безымянным куском пу
шечного мяса. Как ни героична была бы подобная смерть —
чувствую, что по занимаемому мною месту в литературе я
ст ою большего. И это истинная правда, ибо ничто ведь не за
ставляет меня говорить так... Но возможно все же, что чье-
либо дружеское Пойдем? — принудило бы смолкнуть это чув
ство, потому что в обществе друга я был бы как-то огражден
от грязных и противных мне незнакомцев из Национальной
гвардии.
Двое пьяниц устроились на скамейке подле моего дома,
чтобы проспаться после выпивки; они видят во хмелю воин
ственные сны и время от времени хрипло кричат: «К оружию!»
Особая прелесть этой погожей осени — багрянец деревьев,
голубая дымка небес, большие, мягкие расплывчатые тени, мо
лочный туман, расстилающийся и плывущий над всеми да
лями, легкие испарения, пронизанные солнцем, переливы
тусклых тонов в воздухе, чуть лиловатое освещение — цвета
налитой в стаканы сахарной воды, что подается в кабачках,
вся эта мягкость окружающей природы оттеняет гармонией
своего колорита сверкающий инвентарь войны и многоцветную,
непрерывно движущуюся толпу.
Когда, пообедав, я вышел из ресторана, ко мне обратился с
учтивым поклоном хорошо одетый человек: «Сударь, не дадите
ли вы мне денег на обед? Я со вчерашнего дня ничего не ел!»
Я отказал. Потом все же дал. Ведь по нынешним временам он
мог сказать и правду.
Наше правительство состоит из людей посредственных, а
потому — благоразумных. Они не обладают в достаточной мере
способностью дерзать и даже не подозревают о возможности
невозможного в такие времена, как наше. Что представляют
собою, в сущности, наши спасители? * Генерал-краснобай, за
урядный литератор, елейный прокурор и мещанская копия
Дантона.
Никогда еще не бывало в Париже такого октября. Светлая
звездная ночь — совсем как на юге. Бог любит пруссаков.
45
Вторник, 4 октября.
< . . . > Выйдя из вагона, замечаешь прежде всего раненых
из лазарета; они сидят или лежат на траве в своих больнич
ных халатах и вязаных колпаках.
Бомбардировка дает себя знать. Вчера приходили ко мне
справляться, есть ли у меня на всех этажах вода. Сегодня
везде в проходах и проездах я наталкиваюсь на бочки с водой,
а перед церковью на улице Шоссе-д'Антен водружен на сваях
огромный железный бак, заменяющий, видимо, общественный
колодец.
В канаве у тротуара неподвижно стоит деревенская ста
руха, ничего не видит, не слышит, не замечает даже проез
жающих мимо и задевающих ее иногда экипажей; в полотня
ном чепце, напоминающем по форме черепицу, в одежде с не
гнущимися складками, она похожа в своей каменной непо
движности на надгробный памятник в Брюгге. У нее такой
ошеломленный и убитый вид, что я подхожу и заговариваю
с ней. Старуха, словно с трудом очнувшись, говорит мне жа
лобным голосом: «Спасибо вам за участие. Только мне ничего
не нужно. У меня горе».
И ее кроткие и грустные слова заставляют меня надолго
задуматься над неведомой мне драмой этой молчаливо замк
нувшейся в себе старой изгнанницы с родных полей.
За обедом у Бребана нас только пятеро. Заходит речь о за
кулисной деятельности правительства Национальной обо
роны — сюжете, достойном Аристофана; об Араго — Сен-Вик
тор называет его настоящим Панталоне * из итальянской коме
дии; о Манасе, функции которого только в том и заключаются,
чтобы, напившись сегодня, завтра опохмелиться; о Ганьере,
этом педанте из газеты «Сьекль», до сих пор известном лишь
тем, что жена его обивала пороги редакций, чтобы поместить
куда-нибудь его статью, о том самом Ганьере, которому пору
чено сейчас издание «Корреспонденции императора». Всех не
приятно поражает какой-то несерьезный, развязный, даже не
приличный тон, отличающий эту работу, снабженную такими
хлесткими заголовками, будто ее собираются печатать в «Фи
гаро».
Нефцер, со свойственной ему мрачной иронией, сомневается
в возможности что-либо предпринять для нашего спасения.
Иной раз, слыша сатанинский хохот, с которым он обычно со
общает о самых жестоких наших поражениях, я спрашиваю
46
себя, француз ли этот эльзасец, способный, точно иностранец,
говорить о подобных вещах с таким скептическим равноду
шием и издевкой.
Пятница, 7 октября.
В тот момент, когда я перехожу по виадуку через Сену, ка
нонерка обволакивается вдруг белым облаком дыма, и раз
дается оглушительный грохот ее пушки, которому вторит эхо
с Севрских и Медонских холмов.
Я нахожусь в Венсенской аллее. По сю сторону крепост
ного вала улица перегорожена огромной баррикадой, построен
ной из гигантских каменных плит мостовой; по другую сторону
подымается частокол из целых деревьев, грозно ощетинившихся
во все стороны остриями ветвей. Оборона приобрела здесь гран
диозные масштабы, вполне достойные мятежного Сент-Антуан-
ского предместья *, которое, оказывается, обладает не только
воинственным духом, но и умением возводить сооружения, нуж
ные для уличных боев.
За крепостным валом и частоколом из деревьев шагаешь
между срубленными под самый корень, поваленными стволами,
которые не так давно еще были прекрасными тенистыми де
ревьями этой аллеи; справа и слева тянутся огромные пустыри,
где среди назойливо зеленой травы, на месте уже снесенных
строений остались на земле только большие белые пятна с гру
дами строительного мусора.
Потом снова начинаются дома — наглухо заколоченные.
Только в одном еще живут, в доме кузнеца; стук его молота —
это единственный звук, нарушающий мертвую тишину аллеи.
Кое-где виден уголок нарядного когда-то садика; хозяин больше
не поливает его. и на беззащитную листву осела вся пыль, под
нятая колесами повозок, добрый месяц уже днем и ночью уво
зящих отсюда домашний скарб.
Вдалеке показалось вдруг что-то темное, и глухо донеслась
барабанная дробь. На плечах восьмерых солдат Национальной